Реферат: Конфликты

План:

Общая характеристика конфликтов в России

Осетино-ингушский конфликт:

октябрь-ноябрь 1992г.

Чеченский кризис.

1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Многие исследователи и политические деятели считают Се­верный Кавказ

“ахиллесовой пятой” Российской Федерации. Для таких утверждений имеются

определенные основания. Прежде всего этот регион России наиболее полиэтничен.

Вместе с тем, здесь не только сосуществует множество этнических групп, но

ситуация в этом регионе исторически обременена конфликтами. Присоеди­нение

значительной части Северного Кавказа к России в XVIII и XIX вв. основывалось

на насилии. В частности, кавказская война, продолжавшаяся с 1818 по 1864 гг.,

сопровождалась истреблением непокорных аулов огнем и мечом. После окончания

войны остатки непокорных, а их насчитывалось сотни тысяч, были высе­лены за

пределы Российской империи. Это выселение получило название махаджирства.

Освободившиеся земли заселялись коло­нистами из Центральной России, казаками,

греками, армянами. В годы революции и гражданской войны на всем Кавказе были

про­ведены новые переделы.

После окончания гражданской войны была предпринята по­пытка создания Горской

республики, которая просуществовала не­сколько месяцев и распалась из-за

внутренних противоречий и конфликтов. Советская власть установила новые

административ­ные границы в регионе, ориентируясь главным образом на мне­ния

и интересы тех лидеров кавказских групп, которые были ее активными

сторонниками. На том этапе пострадало больше всего кубанское, гребенское

(сунженское) и терское казачество. Поли­тика “расказачивания” касалась прежде

всего этих групп, поддер­жавших Л. Корнилова и А. Деникина.

Не прошло и нескольких десятилетий более или менее ста­бильной обстановки в

регионе, как последовали репрессии в от­ношении народов, обвиненных в

нелояльности к Советской власти во время Великой Отечественой войны. Большая

часть народов, попавших в список репрессированных, были кавказскими

наро­дами: чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки. Репрессии и насиль­ственные

переселения 1944 г. так и остались кровоточащей раной в памяти этих народов.

Они сопровождались новым переделом земель и недвижимого имущества.

Возвращение этих народов на родную землю и реабилитация их именно как народов

вновь обо­стрили ситуацию в ряде республик Северного Кавказа. Точнее го­воря,

причиной обострения было не само возвращение, а требова­ние к тем, кто за эти

полвека обустроился на территории, отчуж­денной от выселенных народов,

поступиться своими интересами в пользу возвратившихся семей и нежелание их

выполнить это тре­бование.

В условиях демократизации конца 80-х — начала 90-х годов вдруг дали о себе

знать все наболевшие проблемы: с одной сторо­ны, возникли общекавказские

антироссийские настроения, наи­более четко представленные в дудаевском

политическом режиме и в позициях радикалов в составе Конфедерации горских

наро­дов, с другой стороны, обострились внутрикавказские конфлик­ты. К концу

1992 г. самым острым оказался осетино-ингушский конфликт, который вылился во

вспышку восьмидневной межэт­нической войны (с 30 октября по 6 ноября),

остановленной с помощью российских войск. После этого более полутора лет (с

конца 1994 г.) продолжались военные действия в связи с чечен­ским кризисом,

остановленные в августе 1996 г. усилиями генерала А. Лебедя, действовавшего в

качестве Секрета­ря Совета Безопасности и представителя Президента Российской

Федерации в Чеченской республике.

Если рассматривать события на Северном Кавказе в хроноло­гическом плане, то

следует признать, что наиболее обострилась ситуация в регионе в 1992 г. Ее

развитие во многом определялось повсеместным движением в поддержку

независимости Абхазии от Грузии. В Конфедерации горских народов, несколько

позже преобразованной в Конфедерацию народов Северного Кавказа, вопрос о

распаде Грузии считался уже решенным. КГН занима­лась мобилизацией молодежи

во всех республиках региона, вклю­чая Краснодарский край, Ставрополье и

Ростовскую область. Чеченцы, кабардинцы, лезгины, а также казаки сформировали

боевые подразделения для участия в грузино-абхазской войне. Конфедерация

занималась и поставками вооружений. Президент Конфедерации М. Шанибов решил

подать личный пример и от­правился в район конфликта вместе со своим сыном.

В тот же период наблюдался пик настроений в пользу незави­симости и

суверенитета: в Краснодарском крае поднялась волна требований за

восстановление Шапсугского района, упразднен­ного в 1945 г.; в Адыгее

обострились отношения между коренным населением и казачеством; в Карачаево-

Черкессии был поставлен вопрос о создании двух республик вместо одной; та же

ситуация сложилась и в соседней Кабардино-Балкарии. В районе западно­го

Кавказа съездами народов было провозглашено несколько но­вых республик —

Карачай, Зеленчукско-Урупская казачья рес­публика, Республика Балкария,

Кабардинская республика. Наряду с Конфедерацией горских народов все большее

влияние приобретало движение “Адыгэ-Хасэ”, предлагавшее найти

орга­низационные формы объединения всех народов адыгской груп­пы, включая

абхазов, адыгейцев, абазинцев, черкесов, кабар­динцев. Само собой разумеется,

что такого рода объединение предполагало новые переделы границ. Многие

депутаты Вер­ховного Совета РФ рассматривали такую возможность в качест­ве

вполне реальной, используя прежде всего тот аргумент, что сложившиеся в этом

регионе границы — наследие тоталитаризма и сталинизма.

Особая опасность для целостности России проистекала из того обстоятельства,

что некоторые российские политики не только не замечали назревавшей

опасности, но и содействовали развитию событий именно в этом направлении.

Причем руководствова­лись они разными соображениями. Одни видели в лозунгах

суверенизации продолжение демократических процессов, другие исходили из

известного правила политической игры: “чем хуже, тем лучше”. И как бы само

собой подразумевалось, что следует поощрять национальные конфликты ради

получения дополни­тельных аргументов в подтверждение тезиса о

несостоятельности политического курса, проводимого правительством Ельцина-

Гайдара. Во всяком случае, поощрение абхазского сепаратизма со стороны

определенных гражданских и военных кругов в значи­тельной мере можно

объяснить именно этими соображениями. Третьи, вроде лидера ЛДПР В.

Жириновского, просто использо­вали ситуацию в целях повышения популярности,

не пренебрегая возможностью заручиться поддержкой Д. Дудаева или 3.

Гамса­хурдиа несмотря на свои великорусские амбиции. Четвертые не желали

упустить случая получить что-то от той “золотой жилы”, которая открывалась в

связи с формированием рынка оружия. Все эти мотивы и обстоятельства делали

превращение огромной территории Северного Кавказа в зону военных действий

вполне реальным.

Нарастание напряженности во всем регионе продолжалось вплоть до начала 1993

г., т.е. до эпизода осетино-ингушской этнической войны, вспыхнувшей между

двумя соседними народами. Прекращение противостояния между президентскими

структутрами и Верховным Советом и принятие вслед за этим Конституции

Российской Федерации на референдуме 12 декабря 1993 г. стали, несомненно,

мощными факторами, стабилизирующими ситуацию не только в стране в целом, но и

в этом регионе. Вместе с тем расстрел Верховного Совета не усилил

легитимности государст­венной власти. В нравственно-психологическом отношении

пози­ции Президента РФ в этом регионе оставались весьма шаткими. Более того,

именно на Северном Кавказе престиж Б. Ельцина в тот период был очень низким.

Образ его связывался не с лучши­ми, а с худшими качествами русского

бюрократа: неуравновешен­ностью, необязательностью, вздорностью и стремлением

к произ­волу, словом, его облик ассоциировался с весьма низкими показа­телями

уровня общей культуры.

С 1992 г. перед руководителями северокавказских республик, равно как и перед

лидерами национальных и общекавказских дви­жений, возникла дилемма: либо

поддерживать сепаратистские настроения и таким образом признать Чечню,

возглавлявшую­ся Д. Дудаевым, в качестве лидера северокавказского региона,

либо отказаться от крайностей сепаратизма и поддержать идею целостности

российской государственности, и, соответственно, умерить свои притязания в

адрес Центра, смириться с тем рос­сийским президентом, который есть. Первый

выбор означал бы возобновление Кавказской войны в совершенно иных по

сравне­нию с XIX в. исторических, экономических и политических усло­виях. И

новые и старые руководители региона не стремились к этому. В Конфедерации

народов Северного Кавказа какое-то вре­мя еще проявлялись антироссийские

настроения, но и в ней вскоре был осознан смысл указанной альтернативы. По

сути дела отход М. Шанибова от руководства Конфедерацией (это произошло

по­степенно в течение 1993 г.) означал ее отказ от притязаний на

общекавказское представительство и на конфронтацию народных движений с

властными структурами в регионе. В пользу пророс-сийской альтернативы сыграл

и факт демонстративного сближе­ния Д. Дудаева и 3. Гамсахурдиа. Последний к

тому времени уже зарекомендовал себя в качестве крайнего шовиниста. Его

судьба не вызывала сочувствия ни у руководителей республик, ни в мас­совом

сознании населения. Союз этих двух политиков как бы про­яснил суть

антироссийских амбиций дудаевской оппозиции: она насаждала этнократическую

диктатуру в противовес российскому доминированию.

Ситуация на Северном Кавказе радикально изменилась к началу 1993 г.

Теоретически варианты развития региона проясни­лись. Республиканские

руководители А. Галазов, А. Джаримов, В. Коков, М. Магомедов, В. Хубиев

сделали твердый выбор в пользу российской государственности. Чечне предстояло

одной испить горькую чашу испытаний в борьбе за равноправие с Россией.

Насилие, совершенное над Домом Советов в октябрьские дни 1993 г.,

преобразовалось, многократно умножилось и обрушилось на многострадальный

народ этой республики. Такова картина развертывания национально-этнических

конфликтов в Северо-Кавказском регионе, если рассматривать ход событий в

хроноло­гической последовательности.

Если же иметь в виду территориальное развертывание кон­фликтных ситуаций, то

следует признать, что конфликты на Северном Кавказе проходили не повсеместно,

а через опреде­ленные локальные точки. Двигаясь с запада на восток в рамках

данного региона, можно заметить такую последовательность со­бытий:

образование республики Адыгея (октябрь 1991 г.) и за­крепление этого решения

в Конституции РФ способствовало смягчению национальной напряженности не

только в Красно­дарском крае, но и во всем Северо-Кавказском регионе;

неко­торая напряженность отмечается в Карачаево-Черкессии и Ка­бардино-

Балкарии; далее следует зона конфликта между Осе­тией и Ингушетией,

принявшего насильственную форму осе­нью 1992 г.; восточнее Ингушетии

разгорается чеченский кри­зис, нараставший с конца 1991 г.; в многоэтническом

Дагеста­не имеются точки национальной напряженности, связанные с расселением

лезгин и чеченцев-акинцев, но не перерастающие в открытый конфликт. Ситуацию

в Калмыкии можно оценить как сравнительно спокойную.

Большую конфликтогенную роль в этом регионе играет фак­тор казачества. Казаки

составляют значительную часть населе­ния в традиционно русских областях

Северного Кавказа — Крас­нодарском и Ставропольском краях и Ростовской

области. Еще недавно они составляли и значительную часть населения во всех

национальных автономиях Северного Кавказа. В настоящее время идет, хотя и

медленно, процесс “вымывания” русского населения из всех республик региона.

Главный мотив пересе­ления русских — ощущение опасности, возможности

оказаться вовлеченными в кровавые столкновения, подобные тем, кото­рые

произошли в конце 1992 г. в Северной Осетии. После этих событий количество

русских, покинувших эту республику, уве­личилось только за один год в 3 раза.

В Ингушетии также рас­тет количество домов с забитыми ставнями, ранее

принадлежавших гребенским казакам — самой древней ветви казачьего населения

на Кавказе.

2. ОСЕТИНО-ИНГУШСКИЙ КОНФЛИКТ:

ОКТЯБРЬ-НОЯБРЬ 1992 г.

В определенной мере этот конфликт — наследие сталинских времен. Как уже

отмечалось, в 1944 г. чеченцы и ингуши — ко­ренное население Чечено-Ингушской

Автономной Республики — были насильственно депортированы в Казахстан и другие

регио­ны Средней Азии. Сама республика была ликвидирована с пере­дачей части

территории Северо-Осетинской АССР. В состав переданных территорий входил и

Пригородный район Северной Осетии, традиционно заселявшийся ингушским

населением. В 1957 г. Чечено-Ингушская Автономная Республика была

восстановлена, чеченцы и ингуши начали возвращаться в районы своего

традиционного расселения, хотя в административном от­ношении Пригородный

район остался в составе Северной Осе­тии. Тем самым уже тогда была создана

почва для национально-этнической напряженности, которая в течение 30 с лишним

лет не давала знать о себе, но в начале 90-х годов преобразовалась в открытый

конфликт и вооруженные действия на территории Рос­сийской Федерации.

В какой-то мере сценарий осетино-ингушского конфликта на­поминает события в

Нагорном Карабахе. Как и там, здесь в основу конфликта также были положены

территориальные притязания — вопросы “земли” не только в чисто экономическом,

ресурсном, но и в мифологически-культурном значении. Сходство состоит и в

том, что быстрое нарастание национальной напряженности, про­явившееся в

массовых действиях, привело к открытому вооружен­ному конфликту. В данном

случае вооруженное столкновение имело характер кратковременной вспышки,

которая была погашена мощ­ным силовым воздействием.

Напряженность в отношениях между осетинами и ингушами стала нарастать

примерно с 1989—1990 гг. как на волне суверенизации и повсеместного подъема

национального самосознания, так и на основе призывов сведения счетов с

прошлым. Как уже отме­чалось, часть ингушей, возвращавшихся в конце 50-х

годов из мест этнической ссылки, начала селиться в Пригородном районе, т.е. в

местах их традиционного расселения. Однако в администра­тивно-правовом смысле

эта территория оставалась закрепленной за Осетией. Ингуши же вообще не

входили в число народов, име­нем которых обозначалась какая-либо территория

Советского Сою­за. Они объединялись с чеченцами, составляя ветвь общего

вайнахского этноса. Оба народа имели общую судьбу: их вместе высе­ляли и

вместе реабилитировали.

Перестройка и демократизация создали условия для того, чтобы ингушский этнос

заявил о своей самостоятельности. Политичес­кие лидеры этого народа

разъясняли ошибочность рассмотрения ингушей как ветви или клана чеченского

этноса. Их разъяснения были восприняты с большим интересом и были поддержаны

не­которыми российскими политиками, которые усмотрели в дейст­виях лидеров

своего рода антидудаевскую линию поведения: не вся Чечено-Ингушетия заражена

сепаратизмом, а есть и здоро­вые силы народа, которые не мыслят своего

существования вне исторических границ России. Вполне возможно, что в весьма

уз­ком кругу политиков этого направления зародилась мысль разы­грать

ингушскую карту. Во всяком случае полностью исключать такого рода планы было

бы неосмотрительно.

Действительно, ингуши и чеченцы — близкие, но не совпа­дающие друг с другом

этнические группы. Их языки хотя и близ­ки, но все же представляют собой

разные языки, а не диалекты одного языка. История их схожа, но не вполне

одинакова. Так, имамат Шамиля распространялся на Дагестан и Чечню, но не

распространялся на ингушей. В культурном отношении ингуши больше тяготеют к

профессиональной работе; для них высшей ценностью, как правило, является

родной дом; среди ингушей выше доля специалистов с высшим и средним

образованием.

Стремление к национальному самоопределению ингушей по­лучило поддержку со

стороны возглавлявшегося Р. Хасбулатовым Верховного Совета, который в июне

1992 г. принял Закон об об­разовании Ингушской Республики в составе

Российской Федера­ции. Это решение вызывает исключительный интерес в силу

своей внутренней противоречивости. Оно было вполне адекватным с точки зрения

общей концепции суверенизации и “нациестроительства”. Действительно, один из

репрессированных народов, насчитывавший немногим более 200 тыс. человек,

обретал само­стоятельный статус и вставал “вровень” со многими народами

России. Россия на этом примере еще раз как бы демонстрирова­ла свой

демократизм: захотела этническая группа получить статус республики и без

промедлений получила его. Таким образом был осуществлен важнейший для ингушей

шаг по пути превращения “потенциальной нации” (“would-be nation”) в реальную.

Однако политически и ситуационно этот шаг был совершенно не проработан. Дело

в том, что вопрос о границах вновь образо­ванной республики даже не

рассматривался, хотя он напрямую затрагивал интересы ближайшего соседа, иной

этнической груп­пы — осетин. Законодатель не мог не знать, что в отношениях

между осетинами и ингушами уже существовала напряженность, обусловленная не

только территориальными притязаниями, но и общекультурными различиями

народов. В принципе процесс об­разования республики и повышения статуса

ингушского этноса мог бы быть использован для снятия этой напряженности.

Умол­чание же о потенциальном конфликте дало некоторым полити­кам (в Центре и

регионе) повод расценить принятое решение как, по сути дела, провоцирование

его перехода из латентной формы в открытую.

Решение об образовании новой республики в сознании ингуш­ского населения и

его политических лидеров соединялось с Зако­ном о реабилитации

репрессированных народов, принятым за пол­года до образования республики,

хотя статьи 3 и 6 Закона содер­жат малопонятную формулу о “территориальной

реабилитации”, истолкованную в данном случае как недвусмысленная поддержка не

только возможных, но и уже сформулированных территори­альных притязаний. Во

всяком случае лидеры ингушской партии “Нийсхо”, созданной в 1988 г., заявляли

о том, что 45% ингуш­ской территории оказалось отторгнутой от ингушей в

результате их выселения и последующих административно-территориальных

преобразований. На таких же позициях стояли 2-й и 3-й съезды ингушского

народа, состоявшиеся в сентябре 1989 г. и октябре 1991 г. Все это

свидетельствовало о том, что определенная часть политиков “новой волны”

сформулировала от имени ингушского народа территориальные притязания (по

крайней мере к Север­ной Осетии) задолго до образования республики.

Одновременно тогда же выяснилось, что у вновь возникшей республики не только

отсутствуют границы, но и нет единого, признанного подавляющим большинством

ингушей лидера. На позицию “выразителя общеингушских интересов” претендова­ло

сразу несколько человек, которых поддерживали разные груп­пировки или кланы

примерно с равными основаниями. Сама ситуация предлагала политико-этническим

лидерам состязание в области поиска и отстаивания “общеингушской идеи”,

кото­рой, естественно, стала идея “священной земли предков”. Про­цесс

формирования новогосударственного образования с само­го начала был осложнен

защитой этнических интересов от “об­щего врага”.

Очень часто спрашивают: кто же персонально виноват в осетино-ингушском

конфликте? Более того, требование “назвать ви­новных поименно” и предать их

судебному разбирательству вы­двигается в качестве чуть ли не основного

условия нормализации осетино-ингушских отношений. Однако при

охарактеризованных выше обстоятельствах события и не могли развиваться иначе.

Кон­фликт стал по сути дела одной из проекций общероссийских пре­образований,

и те, кто утверждает, что он был “спровоцирован Москвой”, вероятно, не так уж

далеки от истины. Правда, это не было продуманным заговором и намеренным

стравливанием двух народов, как не было и выполнением чьего-то “социаль­ного

заказа” по созданию национально-этнических конфлик­тов на Северном Кавказе в

целях подрыва государственного могущества России и ее последующего развала.

Но сами того, видимо, вовсе не желая, инициаторы всей этой кампании поне­воле

провоцировали создание ситуации, которая должна была раз­виваться по законам

межэтнических отношений в сторону откры­того конфликта. Возникновению его

содействовали кризис Во­оруженных Сил России, появление рынка оружия, борьба

мест­ных элит за власть и влияние, равно как и политические интриги в высших

эшелонах власти. Конфликт мог бы принять и более кровавые формы, если бы

общеингушский лидер оказался чело­веком дудаевского типа. То, что Р. Аушев,

избранный в феврале 1993 г. Президентом республики, несколько позже вступил

на политическое поприще, помогло ему отмежеваться от наиболее экстремистской

— антиосетинской и антироссийской — части ингушских политиков.

Имея в перспективе нарастание волны экстремизма и тер­риториальных притязаний

в местах совместного проживания осе­тин и ингушей, осетинские руководители,

брошенные тогда на произвол судьбы российским руководством, не могли сидеть

сложа руки. Тем более, что его подпирала и волна осетинского экс­тремизма:

первые отряды осетинской самообороны начали фор­мироваться еще в 1990 г. Их

объединял лозунг: отстоять террито­риальную целостность республики любыми

средствами, а, если понадобится, то и с помощью силы. Нельзя было исключать и

позиции экстремистского националистического крыла, которое всегда возникает в

ходе созревания конфликтов такого рода. Вполне возможно, что в замыслы

осетинского экстремизма вхо­дило отыскание средств для изгнания ингушского

населения из сел совместного проживания и самого Владикавказа. Эта линия

практической политики всячески подчеркивала культурно-быто­вую

несовместимость соседствующих народов. В качестве аргу­мента использовался и

факт сталинских репрессий против ингушей, который сторонниками

этноэкстремизма рассматривался как заслуженная акция, хотя справедливости

ради заметим, что (даже не вдаваясь в исторические подробности) любому

чело­веку должно быть ясно: подавляющее большинство ныне живу­щих ингушей в

1944 г. либо были совсем маленькими детьми, либо вовсе не родились на свет и

если знают о тех событиях, то только по рассказам стариков, а уж сознательно

участвовать в них тем более не могли.

Таким образом, к середине 1991 г. настроения этнического экс­тремизма

получили значительное распространение и у осетин, и у ингушей. Заслуживает

внимания и тот факт, что дудаевское руко­водство Чечни с момента установления

своего режима проводило кадровую чистку по национальному признаку. Жертвами

ее стали прежде всего представители ингушской интеллигенции, сосредо­точенной

в Грозном — столице Чечено-Ингушетии. Разделение республик, как это ни

парадоксально, ударило не только по рус­ским, но в первую очередь по

представителям интеллектуальных профессий ингушской национальности.

В 1991 г. и осетины и ингуши изыскивают средства для закуп­ки оружия, не

гнушаясь и такими мерами, как обложение денеж­ной данью руководителей

предприятий.

К началу 1992 г. “всеобщее вооружение народа” в Ингушетии завершилось. К тому

времени законы Российской Федерации пере­стали действовать на ее территории.

В противовес друг другу осе­тинская и ингушская стороны создавали отряды

самообороны. (Надо сказать, что организация военного дела в Осетии была

тра­диционно значительно выше, чем в любой другой республике Со­ветского

Союза.) А в мае 1992 г. на Военно-Грузинской дороге произошел известный

инцидент грузино-осетинской этнической войны, в результате которого 36

человек были убиты неизвестны­ми лицами. После этого на некоторых

предприятиях Владикавка­за начали заниматься изготовлением оружия. Этнический

конфликт как бы переваливал через Кавказский хребет вместе с сотнями и

тысячами беженцев из Южной Осетии, которые взывали о помо­щи к своим

единокровным братьям. В то же время кударцы гото­вы были с оружием в руках

отстаивать интересы единого этноса. .Это была еще одна линия напряженности,

которая дала о себе знать в последующем.

При расследовании обстоятельств осетино-ингушского кон­фликта возникал и

вопрос о том, был ли назначен “час "X"”, т.е. было ли массовое выступление

ингушей в ночь с 30 на 31 октября 1992 г. заранее спланированной акцией? На

этот вопрос трудно ответить однозначно. Дело в том, что в Ингушетии в тот

момент не было общереспубликанского руководства. Но некоторые дейст­вия

ингушской стороны как бы подталкивали осетинское населе­ние к мысли, что

каким-то образом нападение на осетин в селах совместного проживания

готовилось заранее. Так, известны фак­ты вывоза детей из тех населенных

пунктов, которые через не­сколько дней стали ареной конфликта. Кроме того,

взрослое ингушское население прибывало в Ингушетию со всех концов России.

Однако в развитии событий преобладал все же, на наш взгляд, стихийный

компонент. В течение октября, а особенно после 20 октября, т.е. после того,

как в селе Октябрьском была раздавле­на 12-летняя девочка-ингушка, а 22-го

были убиты еще двое ингу­шей, взрыв мог произойти каждую минуту. После этих

событий обстановка накалилась до предела. Похороны этих уже не первых жертв

конфликта превратились в митинги, на которых формиро­вались “отряды

самообороны”, выдвигались требования об отстра­нении местных властей и

проведении внеочередных выборов. Того же потребовала и объединенная сессия

депутатов трех районов Ингушетии — Назрановского, Малгобекского и

Сунженского. Ход событий, однако, повернулся несколько иначе.

Стрельба для всего населения Пригородного района стала почти привычным делом

уже в 1991 г. В районе химзавода стрельба в ночь с 30 на 31 октября

обернулась трагическими последствия­ми. Неизвестные из ингушских домов в

Кимбелеевской открыли огонь по заводу. В ответ осетинские “силы самообороны”

обстре­ляли ингушские дома. В 23 часа раздался вой заводской сирены. В это же

время началась стрельба в селах Карца, Октябрьском, Куртате и Дачном. Во всех

районах Ингушетии в течение не­скольких часов стало известно: в Пригородном

районе “бьют на­ших”. Масса ингушей двинулась в сторону границы с Северной

Осетией, перекрыв движение.

Главным вопросом для той и другой стороны стал на какое-то время вопрос о

более мощном вооружении. Причем и в Ингуше­тии, и в Осетии источниками

вооружения так называемых отрядов самообороны оказались воинские части. Толпы

людей окружали КПП, военные училища, другие места расположения воинских

частей и требовали выдачи им оружия. Был случай, когда осетин­ские боевики

вынудили одного из командиров воинской части раздать народу оружие под

угрозой уничтожения членов семьи, захваченных ими в качестве заложников. А

ингушские боевики разоружили несколько БТР.

В течение первых двух-трех дней конфликта ингушская сто­рона имела явный

перевес. Вооруженные ингуши нападали на посты милиции, на отдельные воинские

части, захватывали заложников, строили укрепления и надеялись на то, что их

цели осуществятся. Казалось, что “исконная земля” наконец-то отвое­вана и

восторжествовала историческая справедливость.

Но и осетинская сторона не бездействовала. С утра 31 октяб­ря было объявлено

об агрессии, о том, что “отечество в опаснос­ти”. Масса осетинского

населения, в первую очередь молодежь, требовала оружия. Осетинское

руководство получило поддержку со стороны Северо-Кавказского военного округа.

1-го ноября ге­нерал Г. Филатов, выступая по Северо-Осетинскому телевиде­нию,

заявил: “Сегодня в 12 часов 45 минут приземлился первый самолет с

десантниками, техникой и вооружением, которые бу­дут размещены на территории

Осетии. Россия не забыла своих верных сынов, осетин, которые верой и правдой

служили ей дол­гие годы. И уже сегодня... десантники начнут во взаимодействии

с войсками МВД России, МВД СО ССР боевые действия против агрессоров... и с

каждым часом это сопротивление и давление на агрессора будет возрастать... Я

думаю, что мы недолго будем здесь вычищать всех, кто... нарушает мирный труд

Осетии, и не только осетин, а всех людей, которые живут на территории Осетии.

Я хочу предупредить, чтобы они ушли с этой территории и не меша­ли тем

народам, которые живут здесь, на этой территории, и кото­рые жили до этого в

мире и дружбе долгие годы. И я уверен, что дальше будут жить”. Ключевые слова

этого конфликта “агрессия” и “вычищение” (трансформировавшиеся впоследствии в

“этничес­кую чистку” и “геноцид”), к сожалению, были произнесены рос­сийским

военачальником.

После некоторых колебаний, получив санкции прибывших на место представителей

российского правительства Г. Хижа и С. Шойгу, военное командование округа

отдало распоряжение о раздаче ору­жия, и ополчение осетин перешло в

контрнаступление на села смешанного проживания, захваченные ингушами, — и это

контр­наступление тоже развивалось по законам этнической войны. Ингушское

население бежало из своих домов, их имущество разграблялось, а дома

разрушались до фундамента.

Если в первые дни насильственного конфликта разрушались осетинские дома, то

теперь разрушались ингушские дома — почти все без исключения. Цель этой

операции очевидна: сделать так, чтобы у ингушей как можно дольше не появилось

желание вер­нуться в места совместного проживания. Одновременно по зара­нее

подготовленным спискам вооруженные люди обходили квар­тиры и дома во

Владикавказе, в которых проживали ингуши, вы­селяли их оттуда и превращали в

заложников теперь уже осетин­ской стороны.

Загадка осетино-ингушской войны заключается в том, что внутренние войска,

находившиеся в районе конфликта, не спе­шили его остановить. Указ Б. Ельцина

о введении режима чрез­вычайного положения в этой зоне был принят только 2

ноября. Лишь после этого во Владикавказ стали прибывать воинские

подразделения, в общей сложности более 3 тыс. человек, перед которыми была

поставлена задача разъединения враждующих сто­рон. Многие ингуши, не

дожидаясь окончания операции, уходи­ли из своих сел, понимая, что месть может

быть жестокой. По­степенно они осознавали, что стали жертвами провокации.

Де­сятки тысяч людей оказались беженцами, лишившимися крова, жилья, нажитого

имущества. Многие потеряли своих близких, а кое-кто и с осетинской, и с

ингушской стороны потерял и свое честное имя. Вспышка семидневной осетино-

ингушской этни­ческой войны была повсеместно ликвидирована уже к 6 ноября, но

последствия ее — моральные, психологические, социальные, экономические — не

преодолены до сих пор.

Уже упоминавшимся Указом Президента России от 2 ноября 1992 г. на территории

Северной Осетии и Ингушетии было вве­дено чрезвычайное положение, которое,

однако, не принесло ус­покоения. Первый глава временной администрации в зоне

кон­фликта Г. Хижа недвусмысленно заявил о поддержке осетинской стороны в

возникшем конфликте, возможно, полагая, что таким путем можно будет

спровоцировать на вступление в открытый конфликт генерала Д. Дудаева и,

воспользовавшись таким пред­логом, покончить с “чеченским фактором”. Однако

этот расчет оказался глубоко ошибочным как в тактическом плане, так и по

существу. Косвенным признанием ошибочности занятой пози­ции, включавшей в

себя применение российских войск против ингушского населения Пригородного

района, стал в 1993 г. Указ Б. Ельцина о возвращении ингушских беженцев в

четыре населен­ных пункта, ранее бывших селами совместного проживания.

О неопределенности российской политики в этом наиболее остром регионе

свидетельствует и тот факт, что за короткий про­межуток времени здесь

сменилось пять глав администрации района чрезвычайного положения, причем один

из них, В. Поляничко, был убит группой террористов 1 августа 1993 г. К концу

первого полугодия 1993 г. итог ингушско-осетинского конфликта сос­тавил 600

человек убитыми (171 — с осетинской стороны, 419 — с ингушской, 60 человек —

иных национальностей) и 315 человек пропавшими безвести; было сожжено и

разрушено около 4 тыс. жилых домов. Поданным федеральной миграционной службы

РФ, на территории Осетии было более 7 тыс. беженцев, на территории Ингушетии

— около 50 тыс. К концу 1993 г. в зону конфликта были введены войска и

достигнута — при участии Президента России — договоренность о примирении

осетинской и ингуш­ской сторон. По итогам своей поездки в район конфликта Б.

Ель­цин издал упоминавшийся Указ о возвращении ингушских бе­женцев.

Для того чтобы найти путь к примирению двух соседствующих народов, необходимо

было прежде всего отказаться от тех “генера­лизаций”, которыми сопровождается

любой насильственный кон­фликт. Известно, что в подобных ситуациях каждая из

сторон со­здает свою версию конфликта, у каждой стороны свой счет к

про­тивоположной стороне, каждая требует справедливости по отно­шению к себе.

Осетинская сторона в своей версии генерализации конфликта обратилась к

истории Великой Отечественной войны и назвала действия ингушской стороны

“агрессией”. Ингушская сто­рона избрала не менее жесткий термин, содержащий

столь же широкое обобщение, — “геноцид”. Ближе всего к истине было бы

признание того факта, что в данном конфликте на какое-то время одержали верх

законы этнической войны — самой кровавой, бес­пощадной и жестокой. Вряд ли

есть смысл детально описывать все факты и эпизоды этой войны. В принципе они

не отличаются от того, что происходило в подобных случаях в других этно -

национальных войнах, включая Афганистан, Таджикистан, Нагорный Карабах,

некоторые африканские страны, действия тамильских повстанцев в Шри-Ланке и

т.д.

Через три года стороны подошли к необходимости урегу­лирования отношений. А.

Галазов назвал Р. Аушева своим другом. Р. Аушев, в свою очередь, уважительно

отнесся к А. Галазову. На­стало время “собирать камни” и строить мирные,

нормальные от­ношения. Время — лучший лекарь. Не надо бередить раны и ис­кать

виновных персонально. Больше всего “виноваты” “россий­ские преобразования” и

недальновидность ответственных лиц;

Незрелость тех государственных мужей, которые взяли на себя от­ветственность

за судьбы страны в этом конкретном случае, однако не справились с задачей, не

выдержали испытания.

3. ЧЕЧЕНСКИЙ КРИЗИС

Существует несколько интерпретаций чеченского кризиса в российском обществе.

Две из них являются доминирующими:

последовательно демократическая интерпретация состоит в том, что чеченский

кризис есть результат освободительной борьбы Чечни против российского

неоколониализма (наиболее последовательный адепт данной точки зрения — С.

Червонная); последо­вательно государственническая позиция состоит в том, что

чечен­ский конфликт есть лишь звено в цепи событий, связанных с реа­лизацией

планов, направленных против целостности России (один из представителей этой

точки зрения — А. Нуйкин). В первом случае в качестве высшей ценности и

основания аргументации вы­ступает идея свободы и независимости народа,

сопряженная с этнонациональными установками; во втором — идея сохранения

це­лостности государства, которое также должно содействовать ут­верждению

демократических свобод.

Как и во всякой ситуации открытого конфликта, та и другая сторона имеет “свою

правду”. Вместе с тем ход развертывания конфликта определяется не

идеологическими постулатами, а кон­кретными событиями, переплетением реальных

интересов, не только сформировавшихся заранее и заблаговременно, но и

констеллирующихся в ходе борьбы. Каждая из сторон конфликта про­бовала

различные методы достижения своих целей. Сталкиваясь с сопротивлением в их

реализации, она меняла эти методы и пере­водила конфликтое состояние в новые

измерения.

Подобное изменение позиций особенно отчетливо просмат­ривается при

рассмотрении начальной фазы конфликта. Так, в 1990 г. Д. Дудаев при

содействии Г. Бурбулиса, М. Полторанина и А. Руцкого был приглашен на пост

лидера Объединенного конгресса чеченского народа. Народные движения

существо­вали тогда во всех республиках Северного Кавказа как силы,

противостоявшие официальным властям. Вплоть до 1991 г. они развивались по

прибалтийской модели. Лидеры движений, опираясь на волну демократизации и

подъема национального самосознания, должны были сменить прежнюю партийно-

со­ветскую элиту. Однако этот вариант развития внутри России осуществился

только в Чечне, но и здесь он прошел с больши­ми осложнениями.

Включившись в политику, Д. Дудаев разработал собственную концепцию

утверждения власти в Северо-Кавказском регионе и начал проводить ее с

завидной настойчивостью. Он почувствовал возможность последовать примеру

Прибалтийских республик и сделаться вождем Северного Кавказа в борьбе за

отделение от России. В своих планах или настроениях он опирался на

ради­кальных лидеров Конфедерации горских народов и на помощь определенных

сил в независимых Закавказских государствах (преж­де всего 3. Гамсахурдиа).

Внутри республики как человек редкой карьеры среди чеченцев, получивший

приличное образование, приобретший военную выправку и генеральские погоны в

Советской Армии, Д. Дудаев сразу же обрел статус харизматического лидера

среди значительной части населения горной Чечни.

Лидеры демократического окружения российского президен­та, вызвавшие Д.

Дудаева из политического небытия, явно про­считались, полагая, что он будет

проводить политику на основе принципов “равного обмена”. Их ошибка состояла

не только в слабом знании психологии политической борьбы, но и в том, что они

явно не учли многоплановый и взрывоопасный характер всей ситуации,

сложившейся в Северо-Кавказском регионе уже к концу 1990 г. Кроме того, они

не понимали, что принцип “равного об­мена” в сознании Д. Дудаева и его

сторонников выглядел не­сколько иначе, чем в сознании демократов. Ведь почти

все пред­ставители нынешней чеченской политической элиты родились не у себя

на родине, а в местах ссылки. Память о выселении народа несомненно диктует

особое отношение как к СССР, так и к России.

В дальнейшем, как это часто бывает в развитии политическо­го конфликта, в

него вовлекались все новые и новые ресурсы, приобретавшие видимость

самостоятельных факторов. Речь идет прежде всего о кризисе в российской

армии, формировании и использовании рынка оружия, о контроле за сырьевыми

ресурса­ми, транспортными магистралями и воздушными путями, об эле­ментарной

жажде отмщения уже не за прошлое, в за конкретные действия, совершенные в

ходе боевых операций с обеих сторон. Эта жажда отмщения стала действовать как

самостоятельный фактор с первых же дней боевых действий как с той, так и с

другой стороны Она способствовала воспроизводству конфликта во все более

широких масштабах. Особое значение здесь имела не только “норма жертв”,

ежедневно приносимых на алтарь воен­ного противостояния, но и свидетельство о

варварстве, зафикси­рованное монументально — город Грозный как культурный и

индустриальный центр оказался разрушенным. Его центральная часть была

превращена в сплошные развалины уже в ходе боев к середине 1995 г. Степень

разрушения города вполне сопоставима с тем, что осталось от Варшавы или

Ленинграда после окончания второй мировой войны.

В отличие от осетино-ингушского конфликта чеченский кри­зис не может быть

охарактеризован как конфликт этнонацио-нальный. Если быть более точным, то

надо сказать, что здесь стал­киваются две экстремистские силы, представляющие

в том и дру­гом случае наиболее радикальные (в смысле готовности к наси­лию)

слои “государственников”, с одной стороны, России и рос­сийской армии, а с

другой — чеченских сепаратистов. Стремление продолжать войну “до победного

конца” — таков интерес, объединявший, как это ни парадоксально звучит в

нынешней си­туации, ту и другую группировки. Именно данное обстоятельство

составляет наиболее существенную характеристику чеченского кризиса: как с

той, так и с другой стороны он не является отра­жением реальных интересов

всего общества, от имени которого действуют радикалы. Сепаратистская

идеология в Чечне, равно как и жестко государственническая точка зрения,

отстаиваемая некоторой частью российского генералитета, правительственных

кругов и интеллектуальных сил, представляют собой лишь “моби­лизационные

концепции”, позволяющие каждой стороне “сохра­нять лицо” и добиваться

поддержки определенной части населе­ния. С этой точки зрения, очевидно, правы

те аналитики че­ченского кризиса, которые возлагают ответственность за

развя­зывание этого конфликта на “партию войны”. Идентифика­ция этой партии,

равно как и выявление ее структуры и инфра­структуры, — дело

криминологического исследования, а не тео­ретического анализа, поэтому мы не

будем больше касаться дан­ного вопроса.

Другое отличие чеченского конфликта от осетино-ингушского состоит в том, что

он в более явной форме был инициирован “сверху”. Это не территориальный

конфликт, в котором задева­ются интересы конкретной части населения,

проживавшей на определенной территории или клочке земли. Это прежде всего

конфликт, инициированный во властных структурах на основе личностных и

групповых амбиций, рационализируемых с помо­щью соответствующих “идейно-

патриотических лозунгов”.

Общее же с осетино-ингушским конфликтом состоит в том, что и этот как бы

региональный конфликт есть проекция обще­российских процессов и интересов на

развитие региона. Даже если рассмотреть способ его инициирования, то легко

можно за­метить, что невозможность урегулирования отношений между Чечней и

Россией была задана не объективными обстоятельства­ми, а невозможностью

встречи между Президентом России Б. Ель­циным и Д. Дудаевым. Эта точка зрения

представлена в обстоя­тельном докладе, подготовленном группой аналитиков во

главе с В. Тишковым. Его авторы с достаточной убедительностью показы­вают,

что главным моментом, определившим выбор между перего­ворами и силовыми

методами, превратившимися в чеченскую вой­ну, был “личностный фактор”.

Объективной необходимости, а тем более неизбежности разрешения кризиса с

помощью армии и иных силовых структур не было. “Роль курка” — пускового

ме­ханизма в эскалации конфликта сыграли прежде всего личные амбиции,

действовавшие с обеих сторон. Еще весной 1994 г. пла­нировалось мирное

урегулирование чеченского кризиса. До этого времени федеральные власти не

обращали особого внимания на процессы, происходившие в криминогенном регионе,

так как го­ловная боль по поводу отношений с Татарстаном была сильнее, а

интеллектуальных сил, способных действовать сразу на несколь­ких направлениях

региональных конфликтов, просто не было. Вско­ре после того, как был заключен

договор с Татарстаном (15 февра­ля 1995 г.) и предприняты первые шаги к

организации переговор­ного процесса с Чечней, механизм политического

урегулирования стал давать одну осечку за другой.

Еще одна особенность чеченского кризиса состоит в том, что в нем в гораздо

большей степени, чем в осетино-ингушском кон­фликте, проявились символические

аспекты такого рода столк­новений. “Государственный суверенитет”,

“государственное рав­ноправие с Россией”, “организация государственной

границы”, введение своей системы гражданства и паспортизации, принятие

собственной Конституции и специфического законодательства, основанного на

шариате, — все эти цели имеют прежде всего символический характер. Они

направлены на то, чтобы повысить статус политических деятелей регионального

масштаба, прирав­нять его к статусу политиков и администраторов современных

крупных государств. Правящая элита “потенциальной нации” стре­мится стать

реальным участником мировой политики и получить определенные права в мировом

сообществе, опираясь на всю со­вокупность символов, использование которых

означает в языке современной политики самостоятельность государства.

Вся эта утвердившаяся уже в практике общения мировых со­обществ символика

представляет собой символический ряд пер­вого порядка, который и составляет

содержание интересов сепа­ратистской верхушки чеченского общества. Затем

такая общая символика суверенитета облекается символами второго поряд­ка,

которые у чеченцев имеют, в частности, вид особого герба с изображением

лежащего волка в обрамлении созвездия из де­вяти звезд, каждая из которых

символизирует один из главных чеченских тейпов. Эта символика фиксируется

также в виде зеле­ного знамени с узнаваемой исламской идентификацией; в виде

исполнения особого коллективного обряда — зихра, обозначаю­щего

принадлежность к вайнахскому сообществу, и т.д. Эта сим­волика второго

порядка должна обозначить “особость” чеченско­го сообщества среди других

сообществ, народов и государств. Суть идеи государственной независимости и

состоит в том, что она должна в первую очередь обеспечить сохранность

символов второго порядка. Промежуточным звеном между символами пер­вого и

второго порядка явилась попытка выработать идеологию “антирусизма”, которую

предпринял Д. Дудаев в период его пре­зидентства.

Важно заметить, что степень приверженности этой символике стала в ходе

данного конфликта не только критерием, но и средст­вом социальной

дифференциации, прежде всего основанием для продвижения в иерархии

политической власти, которая может подкрепляться весьма существенными

имущественными привиле­гиями. Действительно борьба за самостоятельность

Чеченской рес­публики открыла небывалые возможности личного обогащения для

тех, кто контролировал потоки вооружений и пути распростране­ния наркотиков,

кто активно участвовал в криминализации дан­ного региона, которая стала лишь

наиболее характерным проявле­нием общероссийского политического и

экономического кризиса. Однако материальные интересы действовали здесь не в

обнажен­ном виде, а облекались и облекаются в символические одежды

сепаратистской идеологии.

Оба уровня символического пространства оказываются весь­ма далеко отстоящими

от массовых жизненных интересов. Более того, борьба за утверждение в

символическом пространстве вле­чет за собой огромные жертвы в реальном

жизненном мире сооб­ществ, втянутых в конфликт по поводу символических

интересов. Речь идет как о жертвах в виде человеческих жизней, пожираемых

войной, так и о разрушении материальных, вещественных цен­ностей.

Следовательно, одновременно с массовыми процессами обнищания, разрухи,

обострения эпидемиологической ситуации, увеличением риска катастроф, с

практикой повседневных убийств и разрушения жилищ идет процесс личного

обогащения очень уз­ких групп людей — политических элит, воплощающих в своем

поведении приверженность символическим ценностям первого и второго порядка. В

рамках этих групп идеальные и материальные интересы объединяются и действуют

заодно, в то время как в мас­штабах всего сообщества они оказываются не

только несовпадаю­щими, но и противостоящими друг другу.

Важная сторона конфликта, особенно в его насильственном воплощении, состоит в

том, что он представляет собой определен­ную форму подготовки кадров, готовых

к применению насилия, привыкших или привыкающих к убийству себе подобных,

охва­ченных жаждой отмщения за свое унижение в бессмысленной вой­не. В

общероссийских масштабах вновь воспроизводится потерян­ное афганское

поколение; а в Чечне вырастают национальные ге­рои, хорошо владеющие оружием,

умеющие организовывать ночные засады и обстрелы, обученные тактике городского

боя, спо­собные организовать рейд для захвата заложников в городской

больнице, но непривыкшие к организации элементарной хозяйст­венной жизни. По

мнению именно этой части чеченского населе­ния только российская сторона

несет ответственность за огром­ный материальный ущерб, причиненный

республике, и, следова­тельно, она должна “компенсировать этот ущерб” за счет

россий­ского населения.

. Выход из чеченского кризиса может быть обеспечен лишь на основе

отделения символических ценностей от повседневных интересов. Символическое

пространство, вырабатываемое конфликтующими сторонами, представляет собой

источник принципов. Чтобы перейти к процессам мирного урегулирования,

необходимо, как известно, искать компромисс на почве взаимных интересов, а не

упираться в принципы. Если чеченская сторона будет постоянно отстаивать

суверенитет, не отдавая себе отчета в содержательном характере реальной

практики, которая стоит за этим понятием, а российская сторона будет

отстаивать конститу­ционные принципы безотносительно к их конкретному

содержа­нию, то это будет означать прежде всего поддержку “партии вой­ны” в

чеченском конфликте. Прекращение военных действий на основе договоренностей

августа 1996 г. на уровне А. Лебедь — А. Масхадов означает прорыв в

символических пространствах, созданных определенной частью политической и

интеллектуаль­ной элиты обеих сторон, в пользу важнейшей ценности повсе-;

дневного бытия — сохранения человеческих жизней. Критика этих договоренностей

с позиций ущемления целостности Российско­го государства, равно как и с

позиций паритета Чечни и России, означает эксплуатацию символов первого и

второго порядка в пользу интересов “партии войны”.