Научная Петербургская Академия

Курсовая: Правовое регулирование семейных отношений

Курсовая: Правовое регулирование семейных отношений

КУРСОВАЯ РАБОТА

На тему «Правовое регулирование семейных отношений»

ВОРОНЕЖ-2005

I. ПРАВОВОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ СЕМЕЙНЫХ ОТНОШЕНИЙ

1. Взаимоотношения супругов в браке

Таинство венчания знаменовало собой создание Т освященного церковью

пожизненного семейного союза: «...посему оставит человек отца и мать и

прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое,

но одна плоть» (Мф. 19, 5). В духе христианского учения действовали важные

принципы супружества: единая фамилия, общее местожительство, социальный

статус. На этих трех постулатах должна была существовать семья.

Принцип единой фамилии никогда не подвергался искажению - речь, правда, шла о

фамилии мужа. В 1714 году было введено новое правило, согласно которому

наследница недвижимого имения могла вступить в свои права только тогда, когда

ее настоящий или будущий муж возьмет ее родовую фамилию

[1] - в противном случае оно переходило в собственность государства. Указ

просуществовал только семнадцать лет, но он никак не менял принцип супружества.

Два других принципа супружества подверглись значительным изменениям и даже

искажениям, далеко уходящим от христианского постулата. Супруги должны были

жить вместе — неважно, у мужа или жены[2].

Среди зависимого населения местожительство супругов определялось по

принадлежности крепостного своему владельцу: «А будет доведется отдать кому по

крепости жену, а у нея есть муж, отдаль за жонкою и мужа...»

[3]. Совместное проживание было распространено и на солдатских жен, которые,

живя у помещиков, могли их покинуть и отправиться жить по месту службы мужа

[4]. Супруги продолжали жить вместе и тогда, когда мужа ссылали за

преступление[5]. Одним из первых

исключений из этого правила было то, что в случае ссылки жены муж не должен был

следовать за нею в место отбывания наказания

[6]. Государственная власть нарушила принцип единого проживания супругов,

руководствуясь, по-видимому, теми соображениями, что роль мужчины в феодальном

обществе была неизмеримо выше роли женщины. Это было первое исключение. За ним

последовали новые, резко изменившие принцип совместного проживания супругов.

Новый указ Петра I о разрешении женам также не следовать в места ссылки их

мужей, по сути, дела, продолжил тенденцию пренебрежения одним из основ

супружества[7]. Аналогичное исключение

было сделано и для солдатских жен, которым разрешалось не следовать за мужьями

в места их службы, а предпочесть «работою кормиться на прежних жилищах своих»

[8]. Развивая эту мысль, законодатель впоследствии почти полностью отказался

от необходимости соблюдать принцип единого проживания супругов для семей

рекрутов: «...рекрут по случаю солдатской службы, не имея на жену...

достатка... свободен от попечения об ней...»

[9]. Не соблюдая принцип совместного проживания, законодатель считал, что

супруги по-прежнему находятся в браке. Создавалась двойственная ситуация, при

которой муж и жена так долго жили врозь, что начинали ощущать себя свободными

от бранных обязательств. Такое положение приводило к заключению бигамических

браков (двоебрачию). Несмотря на то, что церковь признавала их

недействительными и наказывала виновных, пресечь это явление было трудно, так

как церковь, на мой взгляд, должна была вести борьбу с государственными

указами. Во всех остальных случаях принцип совместного проживания супругов

действовал и лишь контроль за его соблюдением возлагался на Синод. Нововведения

светского законодательства, однако, приводили к тому, что подданные попросту

игнорировали постановления Синода о необходимости соблюдать единое

местожительство для супругов[10].

Последний, не обладая реальной властью, не мог остановить этот процесс.

Претерпел искажения и третий принцип супружества - единый социальный статус

супругов. Общим правилом было то, что социальный статус жены определяется по

мужу. Так, и в Судебнике Иоанна IV 1550 года ив Соборном Уложении»

устанавливалось, что штраф за бесчестье жены уплачивался вдвое против штрафа за

бесчестье мужа, т. е. исходным был размер штрафа для мужа: «А будет кто ни буди

обесчестит непригожим словом чью жену... по суду и по сыску правити за их

бесчестья: жене против мужия окладу вдвое...»

[11]. Развивая мысль о том, что социальное положение жены определяется по

мужу, законодатель в 1742 году установил, что малороссиянин, женившийся на

крепостной, делает и ее свободной от зависимости

[12]. В другом случае, дочь посадского, выйдя замуж за вольного человека,

переставала находиться в черной слободе и муж ее в тягло не записывался

[13]. Такой же была ситуация, когда дочь посадского выходила замуж за

старинного холопа, или кабального, или бобыля - тогда она должна была вернуться

вместе с мужем к его владельцу[14]. Уже

в XVII в. существовали отклонения от принципа, по которому социальный статус

жены устанавливается по мужу. Так, вдова посадского могла записать и второго

мужа в посад[15]. Другим исключением был

брак дочери посадского без согласия отца. Заключив такой брак, она должна была,

по идее законодателя, унт» жить вместе с мужем из посада, однако ее отец мог

просить государя разрешить ей остаться вместе с мужем в посаде

[16]. В XVIII в. эти исключения были ликвидированы. В 1724 году в Инструкции

магистратам вдовам посадских было запрещено выходить замуж за человека иного

сословия: брак мог состояться только в том случае, если вдова продаст

принадлежащие ей дворы и завод в посад, «заплатя все недоимки...»

[17]. А в 1742 году аналогичный указ был издан в отношении московского

купечества: «...жены, ежели похотят замуж других чинов за людей: и тем прежде

замужества надлежит продать двор и заводы в посад, и заплатя все доимки сполна,

выдти замуж, за кого похочет; а «неисполня того, таким гражданским вдовам за

беломестцов замуж не, выходить»[18].

Единый социальный статус супругов, определяемый по мужу, действовал и для

дворян. В 1722 году в Табели о рангах было записано: «Все замужния жены

поступают в рангах, по чинам мужей их, и когда, они тому противно поступят, то

имеют штраф заплатить такой же, как бы должен платить муж ея был за свое

преступление»[19]. Следовательно, муж,

заключив брак, «сообщал» жене свое состояние

[20]. Так что жена-недворянка, выйдя замуж за дворянина, становилась

дворянкой[21]. Из этого логично

следовало, что дворянка, выйдя замуж за недворянина, теряла свой социальный

статус[22]. Екатерина II отменила

настоящее правило, и дворянка в каждом случае сохраняла за собой дворянское

происхождение, правда, не передавая его ни мужу, ни детям, которые не могли

быть наследниками в ее недвижимых имениях

[23]. Это нововведение изменило принцип единого социального статуса

супругов.

Таким образом, за исключением некоторых отступлений, супруги носил» единую

фамилию, жили вместе и имели, единый социальный статус. Вместе с тем объем их

имущественной собственности был изначально

разный и менялся с течением времени. В начале XVI в. жена могла владеть

земельной собственностью независимо от мужа. Неизвестно, оформлялось ли

приданое жены на мужа, во всяком случае, это не оформлялось юридически. Но зато

известно, что жена самостоятельно приобретала собственность. До нас дошла

купчая 1508-1509 г.г., совершенная Анной Семеновой, женой Гаврилова, с ее

братьями на покупку села Полосино в Переяславском уезде

[24]. Если жена могла купить село, то, я думаю, что она также могла им

пользоваться и распоряжаться без участия мужа.

С середины XVI в. начинается процесс лишения супруги прав по владению и

распоряжению земельной собственностью. Приданое жены оформляется на мужа и он

пользуется и распоряжается им почти без всякого участия жены (за исключением

особо оговоренных в законе случаев)[25].

До начала XVIII столетия супруга была лишена самостоятельных прав и находилась

в прямой материальной зависимости от мужа. В XVIII в. имел место новый этап в

имущественных отношениях супругов — жена приобрела, полные права на приданое.

Нововведение сопровождалось изданием указа 1715 года, разрешившего «писать

купчия и закладныя на недвижимое имение лицам женского пола»

[26].

Провозглашаемое указом разрешение болезненно воспринималось заинтересованной или

обиженной стороной, т. е. мужьями, которых лишил» их привилегий. Так, в 1738

году Сенат по поручению императрицы Анны Иоанновны разбирал дело о продаже

мужем недвижимого имения жены без ее ведома и разрешения

[27]. В ходе разбирательства выяснилось, что не только муж нарушил закон, но

и Вотчинная коллегия «по оному делу, не учиня о том решения вступили в

следствие, яко бы о платеже денег по расписке, и тем челобитчице продолжение и

волокиты учинили...»[28]. Потребовалось

вмешательство Сената, чтобы владелице вернули ее собственность. Кроме того,

Сенат постановил наказать всех виновных: Вотчинная коллегия заплатила убытки

владелице и штраф Сенату, а мужу было определено «наказание батожьем, дабы

смотря на то, другие мужья, так фальшивые заклады и продажи женних недвижимых

имений не чинили»[29]. Устрашающая мера

не возымела действия, потому что в 1748 году вновь императрица поручила Сенату

рассмотреть аналогичное дело[30]. В

другой раз Сенат разбирал жалобу на действия Юстиц-Коллегии, которая отказалась

оформить крепости на дворовых людей, поскольку считала, что собственница должна

была получить разрешение на их продажу от мужа

[31].

Подобное сопротивление закону вызывало ответную реакцию государственной власти,

которая прямым вмешательством в деятельность различных коллегий проводила в

жизнь свои указы. С целью укрепить правовую обеспеченность жены издается указ

«О недействительности купчих, от жен мужьями данных»

[32]. Сам указ возник по конкретному делу, в ходе расследования которого

Сенат пришел к заключению, что между супругами, не должны заключаться сделки

купли-продажи: «...при живой жене или муже брать и такия противный указам дела

делать запрещено...»[33]. Чуть позже в

1780 году был создан новый указ, запретивший купли-продажи имений между

супругами[34]. Итак, в XVIII в.

прослеживается яркая тенденция защитить имущественные интересы жены изданием

ряда указов, специально ограничивающих сделки, всех видов между супругами.

Новые указы, к сожалению, не способствовали мирному решению семейных

конфликтов, а напротив, вызывали озлобление мужей и желание любым способом

обойти, закон.

Что касается долговых обязательств, то супруги всегда несли индивидуальную

ответственность за них. Здесь законодатель никогда не обязывал супругов

отвечать вместе, кроме случаев, когда он» оба участвовали в преступлении, за

которое предполагалась имущественная ответственность, либо вместе делали долги.

Об этом было записано в Соборном Уложении: «А будет поличное в дому чьем

выняли, а жена и дети про те краденые животы ведали, и на них имать выть по

указу»[35]. В 1669 году законодатель

вновь подтвердил, что жены не отвечают по искам мужей

[36]. Только единожды, в 1688 году, имел место указ об отдаче за долговой

иск «в зажиее головою мужей с женами, а жен с мужьями»

[37]. Но не исключено, что в данном случае оба супруга принимали участие в

долговом обязательстве. В XVIII в. политика государства в данном направлении

была подтверждена новыми указами, в частности, в 1758 году в указе отмечалось,

что мужья за утраты и хищения не имеют права расплачиваться из, собственности

жен[38].

Отношения супругов в браке, помимо прав, закрепленных в законодательстве, в

большой степени определялись нравственной атмосферой в обществе.

Взаимодействие прав и обычаев оказывало значительное влияние на супружескую

жизнь. Нравы русского общества сложно и противоречиво влияли на

законодательство. В XVI в. сложился и существовал терем, который предполагал

закрытость семьи от постороннего взгляда и как следствие этого большую власть

главы семьи. Замкнутость семейной жизни, гармонировала с общественной жизнью

России XVI—XVII вв. Одной из немногих форм общественной жизни были церковная

служба и религиозные празднества. Церковное венчание ставило супругу в

подчиненное положение к мужу, подчиненное не материально, а духовно. Мысль о

духовном подчинении жены мужу зиждилась на христианском учении о единстве

семьи, неразрывности брачных уз, святости супружеского союза. Своего рода

культ главы семьи порождал бесконтрольность его в действиях и глубокую

зависимость жены от него. Эту зависимость невозможно было устранить изданием

указов, укрепляющих правовой статус жены.

Для восстановления семейной жизни XVI—XVII вв. обратимся к Домострою. В нем

определялись наилучшие жены и мужья. Домострой предписывал, каким образом

следовало вести себя дома, в гостях, как принимать гостей, о чем с ними

беседовать, какой стиль одежды предпочитать. Особое место в Домострое уделено

тому, «како поучати мужу своя жена...»[39]

. Здесь можно найти прямые советы применять к женам телесные наказания

[40]. В целом, в Домострое нет ничего устрашающего, за исключением побоев.

Домострой, например, рекомендует женам советоваться с мужьями по всем вопросам

семенной жизни.

С.С.Шашков выдвинул теорию о том, что домостроевские нравы были заимствован из

византийских источников, которые, однако, не проповедовали такую отрешенность

семьи и жестокость отца семейства. Запрещение плясок, игр, развлечений наложило

печать мрачной замкнутости на русскую жизнь. И тому виной, как утверждает

С.С.Шашков, и Домострой, и Стоглав[41].

По моему убеждению большинство подданных не только не читали Домострой, но

даже не знали о его существовании. Домострой, скорее всего, записал образец

семьи, которая сложилась к этому времени. Не

думаю также, что запрет игрищ, плясок и других увеселений находился в прямой

зависимости, к побоям. Можно обратиться к XVIII столетию, когда возникло

множество увеселений, но побои не прекратились и по-прежнему являлись обычной

формой убеждения в споре. Сразу оговорюсь, что в архивах я обнаружила небольшое

количество дел о конфликтах между супругами. Возможно, это были редкие случаи,

а возможно, не все решались жаловаться, кроме того, часть дел могла не

сохраниться. Как бы там ни было, в нашем распоряжении имеются дела,

свидетельствующие о наличии конфликтов между супругами

[42]. В 1731 году сначала Сенат, а затем Синод разбирали дело о проступках

бригадира Димитрия Порецкого, который обвинялся в жестоком обращении с женой:

бил ее, оставлял без пищи, не допускал к ней духовника

[43]. Дело не было решено. В том же году Синод рассмотрел аналогичное дело:

жестокому обращению была подвергнута княгиня, которую защищал ее брат; дело

вновь решено не было[44]. По другим

делам Синод выносил решения явно не в пользу просительниц. Так, в 1741 году

Санкт-Петербургское духовное правление разбирало жалобу Федосьи Салмановой на

мужа, поручика морского флота, который бил ее, после чего выгнал из дому

[45]. Решение по делу, на мой взгляд, было неудовлетворительным: разлучить и

осудить на безбрачие до смерти одного из супругов, если не пожелают помириться

[46]. Следующее прошение было решено еще более неудовлетворительным образом:

Ксения Кашкадомова просила развести ее с мужем из-за побоев

[47]. Епископ советовал ей вернуться к мужу, несмотря на то, что тот

расхитил ее имение. Нижегородская консистория просила развести супругов, но

Синод рассудил иначе: супругов примирить и обязать жить в любви и согласии. В

архивах немало дел, в коих наряду с обвинениями в побоях, мужья обвиняются в

расхищении приданого жены[48]. К

сожалению, побои были распространены и снисхождения не делалось даже для

престарелых женщин. К примеру, жена бригадира Мария Потемкина просила Синод с

мужем ее развести, так как тот бил ее, несмотря на семидесятилетний возраст

супруги[49]. В архивах есть и такие

дела, в которых побои мужей приводили к смерти жен

[50]. Синод же приговаривал виновных к церковной епитимье. А тем временем

законодательство декларировало права супруги. В Уставе Благочиния, принятом в

1782 году, провозглашались некоторые принципы взаимоотношений супругов: «Муж да

прилепится к своей жене в согласии и любви, уважая, защищая и извиняя ея

недостатки, облегчая ей немощи, доставляет ей пропитание и содержание по

состоянию и возможности хозяина, жена да прибывает в любви, почтении и

послушании к своему мужу...»[51].

Заявленные нормы, очень схожие с текстом Нового завета, были не более чем

благим призывом.

Правовое регулирование взаимоотношений супругов претерпевало значительные

изменения на протяжении трех веков. От свободы в распоряжении имуществом в

начале XVI в. до полной зависимости от мужа со второй половины XVI и в XVII

вв. и, наконец, к самостоятельности и раздельности имущественной

собственности в XVIII в., которая охранялась законом. В разное время супруги

имели разные» права и социальные гарантии. Хотя светское законодательство

регулировало права и обязанности супругов, в обществе почти неизменной

оставалась нравственная установка на некое преимущество мужа перед женой.

Церковь последовательно поддерживала атмосферу закрытости семейной жизни и

одобряла невмешательство во внутренние конфликты семьи. Проповеди скромного

поведения, подчинения власти в устах служителей церкви в большей степени были

обращены к женщине. Любопытно другое. Объем имущественных прав супруги не

влиял на ее положение в семье. Имела ли она право распоряжаться своей

собственностью или нет - в каждом случае она могла быть подвергнута жестокому

обращению со стороны мужа. Искать защиты у кого-либо было трудно, так как

церковь проповедовала покорность и терпение, так же как и христианское

учение.

Приобретение женщиной значительных имущественных прав позволило независимо

существовать в браке, наравне с мужем наделять детей приданым и участвовать в

их воспитании. Нравы общества по-прежнему

считали женщину подчиненной мужу не только в христианском, но и в бытовом

смысле. И все же экономическое и правовое обеспечение женщины в обществе были

намного важнее, чем ее бытовая закрепощенность.

2. Отношения между родителями и детьми.

Нравственно-религиозная ориентация семьи была направлена на авторитет ее главы,

почтение к старшим, уважение мнений родителей. Данная позиция, во многом

оправданная, приводила к зависимости детей от родителей в силу не материальных

соображений, а воспитания, насаждавшего идею покорности. В этом вопросе большая

роль отводилась церкви. Трудно с точностью восстановить нравственно-бытовую

жизнь того времени. На мой взгляд, она всегда была противоречивой. Так, среди

крестьянского населения по-прежнему сохранялись языческие праздники, игрища,

которые не замыкали внешней жизни, а у привилегированных сословий преобладала

семейная замкнутость. Общество не живет единой жизнью, несмотря на влияние

церкви и христианских идей. Ориентация церкви на аскетизм, покорность приводила

к тому, что дети почти не оказывали сопротивления родителям при расхождении их

интересов. Проникнуть в существовавшую систему воспитания отчасти может помочь

Домострой: «А пошлет Бог у кого дети сынове или дщери: ино имети попечение отцу

и матери о чадех своих: снабдити их л воспитати в добре наказании: и учите

страху Божию и вежеству и всякому благочинию; и, по времени и- детям смотря, и

по возрасту, учит и рукоделию: матери дщери, а отцу сынове, кто чего достоин...

любит их и беречи, и страхом спасати... наказуй - дети во юности, покоится на

старость Твоего; и храни и блюсти о чистоте телесной... Аиде у того боязливых

родителей... чада воспитати в страсе Божий и в добре наказании... и те чада, с

родителями своими, бывают от Бога помиловали... а от добрых людей хвалими...»

[52]. Права родителей не только охранялись в нравственном смысле, а и

защищались в церковном суде. В компетенцию патриаршего суда входили дела о

неповиновении детей родителям: «Родители на детей своих в непослушании... или в

каких иных неистовствах, бьют челом»[53]

.

Высокий авторитет родителей был подтвержден и Соборньм Уложением

[54]. Более того, Соборное Уложение предусматривало за убийство детьми

родителей смертную казнь, а в противоположном случае только тюремное заключение

сроком на один год, «но смертию отца и матери за сына и за дочь не казнити»

[55]. Дети, в свою очередь, не только не могли получить поддержку из-за

незаслуженных обид - им строго запрещалось вообще жаловаться на родителей: их

надлежало «бит» кнутом, и отдать их отцу и матери»

[56], которые, надо думать, добавляли похожее наказание. В Домострое также

есть совет, как воспитывать детей, который по жестокости превзошел все

законоположения: «Казни сына своего от юности его и покоится тя на старость

твою, и дает красоту души твоей. И не ослабляй бня младенца: аще бо жезлом

биеши его, не умрет, но здравие будет...»

[57]. Можно сказать, что церковь и государство не только не ограничивали

родительскую власть, но и поощряли их злые действия.

В XVIII столетии произошли изменения в общественной жизни и семья уже не могла

находиться в прежнем замкнутом состоянии. Однако политика государства была

неизменна в защите исключительно родителей в ущерб интересам детей. В 1722 году

Синод разбирал челобитную крестьянина Ивана Беляева на сына, который ему не

повиновался и тратил его пожитки[58]. Из

материалов дела не видно, в чем проявилось неповиновение, однако сын на допросе

признал себя виновным, за что был наказан плетьми, после чего с него взяли

подписку о послушании отцу под угрозой ссылки на каторжные работы. В 1728 году

дьяк Иван Гаврплов также жаловался Синоду на детей, которые его не слушаются

[59]. Дел подобного рода немало, а о неблаговидных поступках родителей нет

ни одного. В 1767 году по указанию Екатерины. II Сенат рассмотрел челобитную

князя Мещерского, в коей он просил отобрать у сына купленное отцом недвижимое

имение в Костромском уезде «по причине невоздержаннаго его житья...»

[60]. В указе Сената нет следов расследования с целью установления, в чем

выразилось «невоздержанное житье», что не помешало Сенату безоговорочно встать

на сторону Мещерского-старшего.

Очередной мерой, подтверждавшей родительский произвол, было введенное в 1775

году право родителей помещать детей в смирительные дома (ясно, что здесь не

идет речь о больных психическими заболеваниями): «Смирительный дом

устанавливается ради таких людей обоего. пола,, которые непотребнаго и

невоздержаннаго жития, яко: сыновья или дочери, кои родителям своим.

непослушны, или пребывают злаго жития, или ни к чему доброму несклонны...»

[61]. Исключительное право определения «злаго жития» принадлежало родителям,

которые были заинтересованной стороной. Только раз я обнаружила стремление

государства ограничить произвол родителей: это относилось к запрету отдавать в

юном возрасте своих детей в монахи: «Вошло в обычай... что родители малых

сынов... еще прежде довольнаго их разсуждения обещавают в монахи, а потом

возрастных увещевают или и понуждают... в монашество... Сей обычай душегубный

есть... И хотя чада, воли родительской подлежат; но не как скоти

безсловеснии...»[62]. Инициатором этого

ограничения был Петр I, который заботился не об ограничении родительских прав,

а об интересах государства. Он отрицательно относился к монастырям и возражал

против ухода молодого поколения в монахи вместо того, чтобы им нести

государственную службу. Не думаю, что запрет исполнялся и после смерти Петра —

просто государство ограничивалось осуждением родителей, но едва ли отменяло их

действия.

Другой важной проблемой было регулирование имущественных отношений между

родителями и детьми. Сохранилось немного источников, по которым можно

восстановить содержание имущественных прав детей.

Ясно, что родители пользовались и распоряжались имуществом без участия своих

несовершеннолетних детей. Это было неизменным на протяжении всего изучаемого

времени. В начале XVI в. мать и отец приобретали собственность в вечное

владение, т. е. в случае их смерти данная собственность передавалась.

Государство не вмешивалось в процедуру передачи земельных наделов из одних

рук в другие. При вступлении детей в брак родители могли выделить им

земельную собственность, но, видимо, могли и отобрать ее. Государство не

уберегало даже совершеннолетних детей от произвола родителей. Позже любая

передача земельной собственности происходила под контролем государственных

органов, которые брали за это пошлину и записывали факт передачи земли новому

владельцу.

Существенные изменения происходят и в праве владения приданым дочери. Со второй

половины XVI в приданое дочери становится собственностью ее мужа, от которого

законодатель требовал только точного соблюдения процедуры оформления приданого

жены на себя. Следовательно, жена лишалась права владеть собственностью и

приобретать собственность на себя и своих детей. При заключении брака решался

вопрос о приданом невесты, но не об имущественной обеспеченности жениха.

Поэтому, заключив брак, муж становился собственником приданого жены и не

зависел от своего отца, хотя и претендовал на отцовскую собственность, которую

тот мог ему передать. Однако отец, имевший сына, сохранял за собою право

отобрать собственность. Так, в указе 1677 года рассматривался конфликт между

вдовой и двумя дочерьми и ее свекром[63]

. Свекор захотел забрать свою вотчину назад, но ему было отказано, так как он

отдал ее сыну «полюбовно, при жизни сына о повороте не просил...»

[64]. Если бы сын был жив, отец мог забрать вотчину назад (не подлежит

сомнению, что сын являлся совершеннолетним). Независимо от того, жил ли сын в

разделе с отцом или нет, он при жизни отца не мог считать данную ему

собственность своей. Дочь находилась в принципиально иной ситуации: она, выйдя

замуж с приданым, считалась отделенной и потому отец не мог потребовать назад

отданное ей имущество. Более того, она имела право совершать с отцом сделки

различного рода: меняться поместьями и вотчинами, так же, как и. постороннее

лицо[65] (в данном случае речь идет о

мене поместьями между отцом w дочерью - вдовой и мене вотчинами, которые всегда

происходили при участии их изначальной собственницы).

В XVIII в. положение дочери резко меняется к лучшему - она приобретает полные

права на полученное приданое, к которому муж ее не имел никакого отношения. Сын

же, лишившись приданого жены, не получал взамен гарантированного законом

награждения от родителей. При жизни отца и матери сын, независимо от того, был

ли он совершеннолетним, имел ли жену или нет, не располагал своей

собственностью, полученной от родителей, коей он распоряжался бы

самостоятельно. В 1730 году в Сенате разбиралось дело о проступках Лариона

Линева[66]. Вина сына заключалась в том,

что он при жизни отца заложил недвижимое имение, которое тот собирался дать ему

по наследству. Отец за это лишил его недвижимости и отдал ее внуку. В

результате, сын не получил от отца, по всей видимости, никакого вознаграждения.

Похожая ситуация излагалась в челобитной князя Мещерского, просившего,

императрицу отобрать у сына имение, которое он сам ему отдал

[67]. Сын, по сути дела, был значительно ущемлен в, правах по сравнению с

дочерью, у которой нельзя было отобрать приданое, даже если она вела себя не

так, как хотелось родителям. Совершеннолетний сын находился под контролем

родителей: независимо от того,

был ли он отделен от отца (а право отделить сына принадлежало исключительно отцу

и не регламентировалось законодательством), подвергался запретам, в частности,

запрету делать карточные долги[68].

И, наконец, проблема ответственности, родителей и детей в случае совершения

кем-то из них преступления, за которое полагалась конфискация имущества. В

данном вопросе законодатель всегда руководствовался

двумя соображениями: осталось ли после осужденного или умершего имущество и

участвовали ли дети или родители в преступлении. Соборное Уложение требовало

наказания родственников преступника, знавших о

готовящемся преступлении: «Да будет сищется допряма, что они про измену...

ведали, и их казнити мертию же, и вотчины и поместья их и животы взяти на

государя»[69]. Если они не знали о

преступлении, то освобождались от наказания и государь даже жаловал им на

прожиток поместье[70]. Трудно сказать,

насколько в действительности соблюдалась эта норма. Возможно, «на практике

требование имущественной и личной неприкосновенности невиновных не выполнялось»

[71].

Долги, оставшиеся после смерти отцов, дети, обязаны были платить, если умерший

оставил после себя собственность[72].

Соборное Уложение не записало отдельной статьей право детей не платить по

долгам отцов, когда они не получили имущества. Только в указе 1660 года было

запрещено взыскивать долги с детей, «коим после отцов их пожитков не осталось»

[73]. Новый указ воплощайся в жизнь с трудом. Подтверждение тому - разбор

дела о злоупотреблениях в Астраханское магистрате, где жен и детей заключили

под стражу по долгам мужей-отцов, хотя после них не осталось никакого имущества

[74]. В результате разбирательства дела было установлено, что заключение под

стражу неправомерно, и заключенные получили освобождение, а долги аннулировали.

Когда правонарушение, за которое

полагалась конфискация имущества, совершал сын, то родителям было легко

доказать, что деревни и дворы являются их исключительной собственностью, потому

что они при своей жизни не передавали собственность сыну в безраздельное

пользование[75]. Нередкой была практика,

когда должник, не желая уплачивать долг, переоформлял свое имущество на

ближайших родственников: «...во избежании платежа долгов, перекрепляют имения и

капиталы свои женам; детям, родственникам...»

[76]. Такие сделки признавались незаконными: «...повелеваем праву сему

поставить такия границы, дабы таковыя акты почиталися действительными те

только, кои сделаны прежде числа данных ими векселей и обязательств»

[77].

На протяжении всего изучаемого времени отношения между родителями и детьми

строились на многовеко вом обычае, по которому родительская власть обладала

безоговорочным первенством в сравнении с интересами детей. Патриархальный склад

семьи корнями уходил в прошлое. Что-либо менять в данном устройстве семейных

отношений было трудно. Патриархальные традиции семьи одобрялись церковью,

считавшей непреложным законом подчинение детей родительской воле. Близкую к

этому точку зрения провозглашало государство, также считавшее нецелесообразным

вмешательство в семейные дела. Идеальное представление о том, что родители в

любых поступках руководствуются самыми лучшими побуждениями, приводило к

государственному и церковному поощрению неоправданной жестокости к детям,

своеволия главы семьи. Не желая вмешиваться в семейные конфликты, в систему

воспитания, государство почти не регулировало имущественные отношения между

родителями и детьми. Более выгодным в этом вопросе было положение дочерей. При

выдаче их замуж родители должны были дать им приданое, размер которого

согласовывался с родственниками жениха. Ясно, что родители дочери вынуждены

были идти на некоторые уступки ради замужества дочери. Правда, дочь, получившая

приданое, всегда считалась отделенной и потому не могла претендовать на долю в

наследстве; сыновья ни в каком возрасте не могли требовать от живых родителей

выдела им какого-либо имущества, при открытии наследства всегда претендовали на

свою долю. С введением обязательной службы с 1556 года можно было получить за

нее поместный оклад, размер которого менялся в течение службы и в зависимости

от знатности фамилии. Кроме того, до начала XVIII в. сыновья, заключив брак,

владели, пользовались и распоряжались приданым жены. Однако в XVIII столетии

приданое становится собственностью жены, что ухудшило положение сыновей по

сравнению с XVII в. Таким образом, до получения наследства, которого можно было

и не дождаться, сын находился в крайне неустойчивой обстановке. Наверное,

поэтому с таким трудом воплощались в жизнь указы о полной самостоятельности

жены в распоряжении своим имуществом. Ухудшение положения сыновей в XVIII

столетии не было замечено ни одним историком права

[78].

Я считаю настоящие изменения принципиальными, позволяющими глубже понять

семейные конфликты, социальные основания супружества.

Отношения родителей и детей почти не интересовали законодателя, который в

течение трех веков так и не создал каких-либо правовых гарантий для детей в

имущественных вопросах. Законодательство не развивалось в этом направлении,

что приводило к искусственному торможению общественных процессов.

3. Опека и попечительство.

Разновидностью родительской власти был институт опеки. Опека в России возникла с

давних времен и относилась к компетенции государства, а не духовной власти, как

принято было считать. Точка зрения, согласно которой опека находилась в веденки

церкви, основывалась на том, что семейными и наследственными делами занималась

церковь, а опека близко примыкала к ним. В XVI и XVII вв. институты опеки были

слабо развиты. Специальных законоположений на этот счет не издавалось,

сохранившиеся дела свидетельствуют о разовом и, как правило, случайном

регулировании разногласий по опекунству. Чаще всего опекунами становились

ближайшие родственники малолетнего без особого на то назначения. Их

деятельность контролировалась приходскими священниками, в чьи обязанности

входило знать семейную жизнь своих прихожан, особенно тех семей, где имелись

сироты. Священник уделял этим семьям большее внимание, помогал матери,

потерявшей мужа, в воспитании ребенка. Поэтому бытовало мнение, что опекой

занимались церковные власти. К.А.Неволин в данном вопросе применял аналогию с

греческим законодательством (за отсутствием русских источников)

[79]. Однако Кормчая книга по-разному отвечала на этот вопрос: в Прохироне

было записало, что опекой занималось государство, а в Эклоге - что церковь.

В XVI и XVII вв. существовали опека над несовершеннолетними и попечительство над

вдовами, нуждающимися в помощи по владению собственностью. Опека над

несовершеннолетними устанавливалась до пятнадцати лет - в пятнадцать лет

наступало совершеннолетие. При Иоанне IV дети служилых людей поступали на

службу и давали на себя кабалу в пятнадцать лет: «...а кто на кого положит

служивую кабалу, и будет тот человек сына боярскаго служиваго сын, а менши

пятинадцати лет, и те кабалы Государь приговорил отставливати...»

[80]. После смерти отца дочери получали в прожиток поместье до достижения

пятнадцати лет: «...а дочери 5 обеж до замужья, а дале пятинадцати лет за нею

тем обжам не быти»[81]. Олек»а

устанавливалась в случае смерти отца. При этом мать, не являясь по закону

опекуншей детей, могла управлять имением, но только до нового замужества либо

ухода в монастырь. Если она выходила замуж, то опекунские обязанности

возлагались на ее мужа или на родственников детей: «...а девкам жить с матерью,

а если она замуж выйдет с дедом...[82]

Здесь, на мой взгляд, кроме прочего, имеется в виду, что родственник» детей

имели преимущественное право стать опекунами в сравнении с отчимом. К.А.Неволин

считал, что мать имела «ближайшее право быть опекуншею своих детей...»

[83]. Но это неверно не только для XVI и XVII, но и для XVIII столетий.

Итак, опекунами могли стать разные люди, круг их не был ограничен заколом -

родственники, свойственники, посторонние люди, но знакомые с семьей, а также и

отчим детей[84].

Остается неизвестным, каким образом за конкретным лицом закреплялись

опекунские обязанности. При наличии завещания, определявшего опекуна, он,

видимо, выполнял свой долг без специально подтвержденных полномочий. Когда

опекуном числился один из родственников ребенка, то он, наверно, выполнял

свои обязанности без правовых санкций - просто все жители местности знали,

что данное лицо - опекун, не называя его этим именем. Закон не

регламентировал и количественный состав опекунов - их число зависело от

решения родственников.

Закон совсем не определял круг прав и обязанностей опекунов. Восстановить их

деятельность удается с трудом. Скорее всего, опекуны должны были воспитывать

детей, жить с ними одним домом, содержать в сохранности имущество, выступать от

их имени в спорных делах[85]. В

законодательстве отражались пределы компетенции опекунов и порядок защиты

интересов малолетних. Так, в грамоте Иоанна IV записано, что малолетние могли

жаловаться на опекунов и требовать их замены: «...вернуть дочкам их обжи и не

неволить в месте проживания»[86]. Суть

дела состояла в том, что дети не захотел» жить одна с дядей, другая с сестрой

(видимо, замужней). По указу царя опека была аннулирована - это единственный

такого рода указ, но не исключено, что о« мог являться основанием для решения

аналогичных дел. Опекаемый по достижении совершеннолетия имел право обратиться

с жалобой на действия опекуна, ущемляющие его интересы, но с обязательным

соблюдением сроков подачи жалобы в суд[87]

. Следовательно, закон в основном регулировал конфликтные дела по опеке, но не

стремился регламентировать саму эту деятельность. Законодательство не

предусматривало вознаграждение за опекунство. По-видимому, данный вопрос

решался по обычаю, причем, надо думать, в разных епархиях существовали разные

обычаи. Не исключено, что вознаграждение не предполагалось, поскольку опекуны

являлись близкими людьми семьи и выполняли свои нравственный долг.

В XVI—XVII вв. существовало попечительство над вдовами и незамужними

девицами, кои не справлялись с управлением имением и потому прибегали к

посторонней помощи. Самое раннее упоминание об этом относится к первой

половине XVII в. (указ 1620—1622 гг.): «Вдовы ж и девки, поместья за ними

прожиточние, и оне те свои поместья сдают родимцом своим, а им их кормить и

замуж выдать, и записи на себя те вдовы и девки дают, что им о тех поместьях

не бить челом государю, а после те же вдовы... бьют челом, что родимцы не

кормят, и замуж не выдают, и из тех

поместей выбивают вон...»[88]. Это

положение было подтверждено и указами второй половины XVII в.

[89] Законодатель мимоходом касался вопросов опеки и попечительства, и

потому каких-либо серьезных сдвигов в совершенствовании этих институтов не

происходило.

В XVIII столетии институт опеки получил развитие в многочисленных указах

государственной власти. Петр I изменил возраст совершеннолетия с пятнадцати до

двадцати лет[90]. В дальнейшем возникла

неясность в связи с тем, что указ о единонаследии, вводивший новый возраст, был

отменен в 1731 году, но в этом указе был отменен только порядок наследования в

движимых и недвижимых имениях, а новый возраст совершеннолетия, судя па

последующим указам, продолжал действовать. Опекунами по-прежнему становились

либо по завещанию родителей, либо по праву родства. Новшеством является

назначение опекунов местной властью. В 1724 году в Инструкции магистратам было

записано, что назначать опекунов и следить за их деятельностью, «пожитки не

расточать и детей воспитывати»[91]

должен магистрат. Закон, как и прежде, вознаграждения за такую деятельность не

устанавливал. В XVIII в. указами царя стали назначать опекунов. Первый случай

относится к 1708 году, когда именной указ назначил опекуна к ребенку при живом

отце[92]. Текст указа не содержит

сведений о необходимости назначения опекуна. Другой указ 1729 года определял

опекунов в связи с челобитной вдовы Рамодановской, в коей вдова предлагала

конкретных людей[93]. Сама она не могла

быть опекуншей и не могла управлять имением, видимо, обремененном долгами.

Указы вовсе не свидетельствуют о том, что деятельность опекунов обязательно

должна была

быть санкционирована государственной властью. Напротив, редкость указов

наводит на мысль об исключительности приводимых в них случаев. Закон также не

ограничивал количество опекунов.

Круг обязанностей и прав опекунов не был определен. Компетенция опекунов

ограничивалась законом и только в связи с конкретными обращениями подданных.

Так, по челобитной Ромодановской ей разрешили продать часть имения для оплаты

долгов, т.е. опекунам запрещалось что-либо продавать из имущества опекаемого

без специального разрешения: «А буде потребно когда будет из помянутаго

движимаго и недвижимаго имения на оплату долгов и на необходимые крайние нужды

что продать еще: то о той продаже помянутым опекунам или надзирателям требовать

указ в... Верховном Тайном Совете»[94].

В 1741 году Анна Иоанновна позволила Сенату давать разрешение на продажу имений

без предварительного доклада ей, но без разрешения Сената опекун не мог

распоряжаться имением опекаемого[95].

Деятельность опекунов, на мой взгляд, находилась вне поля зрения

законодательства, и, по-видимому, здесь царил произвол, почти не ограниченный

какими-либо указами. Соборное Уложение продолжало действовать в части права

опекаемого при достижении им совершеннолетия - жаловаться на действия,

ущемляющие его интересы. Кроме того, защитником ребенка выступала мать (еще до

совершеннолетия), которая могла требовать замены опекуна другим

[96]. Пожалуй, этим и исчерпывалась правовая защита интересов опекаемых от

незаконных действий опекунов.

При Екатерине II был сделан самый значительный шаг вперед по пути развития

институтов опеки и попечительства за всю предшествующую историю государства.

Закон 1775 года под названием «Учреждения для управления Губерний Всероссийский

империи» учреждал дворянскую опеку, сиротский суд и другие органы, обязанные

следить за деятельностью опекунов. Закон предусматривал организацию в губерниях

опек» над сиротами и вдовами дворянского происхождения

[97], уездного суда, которому подчинялась дворянская опека

[98]. Основанием для рассмотрения дел в дворянской опеке являлось прошение

от заинтересованных лиц: вдовы, родственников или свойственников сироты,

посторонних лиц в количестве не менее двух человек, приходского священника;

прошение в дворянскую опеку мог также подать уездный дворянский предводитель

[99]. После получения прошения от любого из перечисленных лиц дворянская

опека собирала следующие сведения: назначены ли опекуны по завещанию, если нет,

то сама назначала их. Опекунами могли стать родственники, свойственники сироты

или посторонние лица, зарекомендовавшие себя с лучшей стороны люди «честнаго и

порядочнаго поведения»[100].

Назначенные опекуны должны были в присутствий секретаря уездного суда и двух

свидетелей-дворян сделать «обстоятельную опись всему наследству, с которой

описи одна ко<пия со скрепами опекунов, секретаря и свидетелей отдается в

Дворянскую Опеку, а другая копия... опекунам»

[101]. Дворянская опека давала наставления опекунам по исполнению ими своих

обязанностей: содержание наставлений составляла губернская опека. Закон

запрещал определять опекунами расточителей собственных имений; лиц, которые «в

явных или гласных пороках находятся, или под наказанием судебным есть или

были»; «котораго суровы поступки известны членам Дворянской Опеки», «кто имел

ссору с родителями опекаемого сироты»[102]

.

В обязанности опекунов входило: вести учет приходов и расходов и делать записи

всех операций в книгах, стараться увеличить доходы с имения малолетнего,

содержать в порядке строения, находящиеся на территории, принадлежащей

опекаемому[103]. При этом им не

разрешалось расходовать деньги опекаемого и принуждать крестьян к

дополнительным поборам или работам[104]

. Все доставшиеся малолетнему долги должны были быть в срок выплачены, а векселя

взысканы[105]. Опекун занимался не

только хозяйственной деятельностью, но и следил за надлежащим воспитанием

несовершеннолетнего, соответствующим его социальному статусу

[106]. По закону за опекунство полагалось вознаграждение: «За труды опекунам

(сколько бы их ни было) дозволяется всем вместе взять пять процентов из доходов

малолетнего погодно»[107]. По

окончании своей деятельности, т.е. при достижении опекаемым совершеннолетия,

опекуны давали полный отчет дворянской опеке

[108]. Дворянская опека обязана была следить за должным управлением имением

опекаемого и знать размер земельной собственности каждого несовершеннолетнего

[109]. В Дворянскую Опеку ежегодно опекуны подавали отчеты о своей

деятельности[110]. Дворянская опека

подчинялась верхнему земскому суду, перед которым отчитывалась «коротко, но

подробно о состоянии имения малолетнего»

[111]. Кроме того, верхний земской суд был органом, рассматривавшим

конфликты между опекунами и дворянской опекой

[112]. Особо решался вопрос о попечительстве над вдовами: дворянская опека

брала на себя обязанность представлять интересы вдов в судах, бесплатно

назначать им в помощь стряпчих[113].

По образцу дворянской опеки учреждался городской сиротский суд, который ведал

опекунскими делами «купеческих и мещанских вдов и малолетних сирот»

[114]. Обязанности сиротского суда были аналогичны обязанностям дворянской

опеки[115].

С 1775 года опекунскими делами занималась специально созданная дворянская опека.

Однако в 1776 году Сенат рассмотрел прошение премьер-майора Алексея

Храповицкого о разрешения назначить его опекуном к своим племянникам

[116]. Почему прошение было написано на имя Сената, а не подано в дворянскую

опеку, осталось неизвестным. Из текста указа видно, что Сенат не счел нужным

обратить внимание просителя на неправильность челобития. Сенат поручил

Юстиц-Коллегии назначить опекуном просителя. Возможно, в местности, где жил

проситель, не было дворянской опеки или она еще не была' создана. Указ

интересен еще и тем, что

содержит разрешение, поддержанное императрицей, заключать мировые и другие

сделки. На мой взгляд, закон предоставлял опекунам широкий круг полномочий.

Главное требование закона состояло в том, чтобы дела велись в интересах

опекаемого. В связи с этим необязательно было, прямо записывать право

заключать сделки, в том числе мировые (как в новом указе), так как, если бы

они были совершены в интересах малолетнего, то, по мысли законодателя,

получили бы одобрение дворянской опеки.

Кроме Сената, опекунскими делами занимался Синод, в компетенцию которого это

не входило. В 1779 году Синод совместно с Сенатом определил назначить над

малолетними детьми графа Ефимовского опекуна - их

родственника генерал-поручика Николая Рославцева

[117]. Подобные отклонения от действующего закона не способствовали

упорядочению деятельности опекунов. Кроме того, сама деятельность опекунов и

необходимость в них порождала многие внутренние конфликты, большинство коих, по

всей видимости, были скрыты. Те же, что отразились в указах, свидетельствуют о

подлогах с обеих сторон. Так, Сенат разбирал дело о просрочке опекуном

закладной, когда под угрозой оказалось движимое имущество малолетнего

[118]. В ходе расследования Сенат однозначно встал на сторону опекаемого и

потребовал взыскать с виновных ущерб. Это дело повлекло за собой запрещение

опекунам без особого разрешения Сената что-либо продавать или закладывать в

счет уплаты долгов. В 1781 году Сенат разбирал другое дело, в котором

челобитчик Рогожин сначала продал свое недвижимое имение, а потом решил

вернуть, ссылаясь на то, что при продаже был малолетним

[119]. Однако Сенат указал ему на пропуск срока подачи прошения, так как ему

давно исполнилось двадцать лет. Любопытно, что расследование зашло в тупик, ибо

никак не могли установить, сколько лет было Рогожину на момент продажи им

недвижимого имения - отсутствовали метрические записи. Эти разборы открывают

злоупотребления как опекунов, так и опекаемых.

В 1785 году несовершеннолетним, с семнадцати лет, позволялось вступать в

управление своим имением с разрешения дворянской опеки или сиротского суда,

которые определяли к ним попечителя для советов по

важным делам[120]. До двадцати одного

года что-либо продавать и закладывать имения без согласия и подписи на

документе опекуна запрещалось. Указ был распространен на оба пола и не имел

обратной силы[121].

И, наконец, в XVIII в. была создана опека над лицами с расстроенной психикой.

Неизвестно, существовал ли такой вид опеки раньше - во всяком случае, я не

обнаружила каких-либо упоминаний такого рода.

Возможно, в те времена больных содержали под присмотром родни дома. Когда начала

складываться практика помещения больных в монастыри на содержание

родственников, с точностью установить не удалось. В 1749 году Синод разбирал

прошение Военной коллегии об определении в монастырь больного капитана

Александра Унковского[122]. Содержать

его там обязывался брат. Однако в Донском монастыре, куда Синод решил поместить

больного, свободных мест не оказалось (по сообщению архимандрита в нем

содержалось по три человека в каждой келье)

[123]. Неизвестно, что решил Синод в данном случае, но перед ним встала

проблема, где содержать больных[124].

Вопрос был решен в 1762 году Петром III. Поводом к решению послужило

разбирательство дела в Сенате об установлении опеки над тремя князьями

Козловскими[125]. Было решено создать

долгаузы для больных: «Безумных не в монастыри определять, но построить... дом,

как то обыкновенно в иностранных Государствах учреждены долгаузы...»

[126]. До завершения строительства Сенат обязал Синод выделить монастырь

специально для больных[127].

Институты опеки претерпели значительные изменения: сначала опека существовала

в рамках обычая, по которому несовершеннолетний получал помощь от близких

людей семьи, как правило, родственников и свойственников, а вмешательство

государства в опекунские дела носило казуальный характер; потом создаются

законодательные акты, регулирующие отдельные вопросы опеки; опека могла иметь

место только до наступления совершеннолетия; недобросовестная деятельность

опекунов рассматривалась в суде с соблюдением сроков подачи прошений такого

рода, опекун мог быть лишен своих полномочий; законодатель не ограничивал

числа опекунов - это зависело от конкретных обстоятельств, в течение

длительного времени не регулировал вопрос о размере вознаграждения опекунам.

Но в основном опека не находилась под четким правовым контролем.

В XVIII в. произошли принципиальные изменения, направленные на, развитие

институтов опеки. Во-первых, был изменен возраст совершеннолетия - с

пятнадцати до двадцати лет. Во-вторых, деятельность опекунов ограничивалась

законом, в частности, им запрещалось без разрешения высших органов власти

что-либо продавать из собственности опекаемого. Но главным событием,

повлекшим за собой утверждение детально проработанного статуса опекунства,

было издание Учреждения для управления губерний 1775 года. Закон

предусматривал регулирование всей системы опеки: органов, в чью компетенцию

входила организация опеки, порядка обжалования действий опекунов, характера и

пределов их деятельности, а также вознаграждения за выполненную работу.

Государство придало институтам опеки правовое закрепление, которое имело

целью защитить права несовершеннолетних. Введенный порядок не сразу нашел

отклик у подданных, которые продолжали обращаться и в Сенат и в Синод за

назначением опекунов и решением конфликтных дел. Законодательное закрепление

функций опекунов не ликвидировало злоупотреблений,

многие из коих, по всей видимости, оставались безнаказанными.

Опекунство существенно отличалось от родительской власти. Во-первых, оно

длилось до совершеннолетия, во-вторых, неправомерные действия опекунов

осуждал закон и несовершеннолетний мог просить защиты.

В-третьих, по достижении совершеннолетия вся собственность переходила в его

пользование в отличие от положения сыновей при живом отце, которые никогда не

могли требовать аналогичного перехода даже части собственности к себе, К

опекуну законодатель относился как к постороннему лицу, который временно

помогает несовершеннолетнему управлять имением. Поведение опекуна могло стать

предметом детального разбирательства на любом уровне и принцип уважения к

старшему уступал место праву собственника на свое имущество.

Семья - это особый мир отношений и авторитетов, она заинтересована в

соблюдении обычаев, переходящих из поколения в поколение. Церковь в России

выполняла функцию поддержания многих обычаев, но реальные взаимоотношения

внутри семьи порождали некоторую жестокосердность в обращении с женщинами и

детьми, далеко уходящую от высоты христианских заповеден. Неоспоримое правило

о правоте старшего не способствовало смягчению нравов.

Государственная власть вторгалась в семейную жизнь только в тех случаях,

когда ее интересы сталкивались с интересами членов семьи. Меры государства,

запретившие женщине владеть своим приданым, ограничивавшие право малолетних

принимать монашество, и ряд других мер охраняли интересы государства.

Интересы же главы семьи защищались государством в том случае, когда не

затрагивали государственную политику. Поэтому родители, желавшие сохранить

власть над детьми, всегда находили у государства поддержку. Государство

охотно брало сторону родителей, запрещая детям саму возможность жаловаться:

церковь и государство проводили политику сохранения семьи любой ценой и

потому не поощряли какие-либо жалобы, разбирательства в семейных конфликтам,

считая конфликты ненормальным явлением, требующим общественного осуждения.

Эта политика вела к тому, что государство, на мой взгляд, редко издавало

указы, регулирующие взаимоотношения членов семьи. И это было не случайно.

С не меньшим основанием можно утверждать, что были сделаны шаги на

выравнивание правового статуca супругов. В XVIII в. жене было предоставлено

исключительное право на приданое, право совершать сделки разного рода и

сохранять дворянское звание в любом случае (в браке с недворянином). К тому

же в конфликтных ситуациях супруги часто могли найти поддержку у императрицы.

В XVIII в значительное развитие получил институт опеки, который ранее не был

законодательно отрегулирован. Новые положения о круге обязанностей опекунов,

порядке назначения и отзыва их и другие вопросы поставили деятельность

опекунов в законные рамки. Трудность заключалась в том, что нововведение

носило половинчатый характер, так как Сенат и даже Синод по-прежнему

занимались опекой, создавая путаницу, рождая неуважение к закону. А церковная

и государственная власть сторонилась тягостных подробностей невзгод и

несчастий семейной жизни. Объяснимое тяготение властей к патриархальному

складу семьи вызывало не только произвол отца и мужа, но и бесконтрольность

мер, противопоставляемых произволу.

III. ПРЕКРАЩЕНИЕ БРАКА

Брак представлял собой освященный союз мужчины и женщины, который должен был

длиться всю жизнь супругов. Какие-либо попытки расторгнуть узы брака

рассматривались священнослужителями как посягательство на христианскую идею о

единстве семьи, почему и не находили сочувствия у церкви и государства.

Брак прекращался в связи со смертью или гибелью одного из супругов, разводом

по основаниям, предусмотренным законом и признанием бра«а недействительным.

1. Прекращение брака в связи со смертью

одного из супругов

Смерть одного из супругов прекращала брачный союз: «Жена связана законом, доколе

жив муж ее; если же муж ее умрет, свободна выйти, за кого хочет...» (1 Кор. 7,

39). Оставшийся в живых супруг приобретал статус вдовства, признававшийся

только за законными супругами. Если после смерти мужа выяснялось, что у него не

одна жена претендует на роль вдовы, то законодатель должен был определить,

которая из претендующих является законной: одна из жен ничего, не получала,

хотя могла быть невиновной в двоебрачии умершего супруга. Такое дело разбирал

Синод в 1727 году, когда после смерти помещика Ивана Струкова две жены

претендовали на вдовье обеспечение. Одна, показала, что муж бросил ее без

развода[128] и Синод признал ее

законной женой: второй жене было отказано. По Соборному Уложению статус вдовы

не признавался за четвертой женой, даже имеющей детей: она лишалась вдовьего

прожитка[129]. Когда женщина выходила

замуж в четвертый раз, а мужу об этом было неведомо, то ее поместье отдавали

мужу и он должен был ей дать лишь хлеба и денег на прокорм

[130].

В 1669 году законодатель пошел на частичные уступки по сравнению с нормой

Соборного Уложения, разрешив вдове, которая являлась четвертой женой своего

мужа, оформить на себя вдовий прожиток мужа, но при двух условиях: если у нее

были дети от этого брака и брак состоялся до издания Уложения

[131]. В 1677 году данное положение было подтверждено

[132]. Не простым был вопрос об определении, которая из жен является

законной, он часто нуждался в тщательном расследовании. Вспомним, что в XVI

столетии отсутствовало правовое понятие - вдовье обеспечение. Вдова получала

свое приданое назад и в зависимости от его содержания была соответственно

обеспечена. Великий князь имел право наделить вдову частью из имущества ее

покойного мужа, но, я полагаю, что это не было законодательно закреплено и

зависело от решения великого князя. Кроме того, вдова могла владеть жалованной

вотчиной мужа, если эта вотчина была пожалована ему вместе с женой, о чем

имелась запись в грамоте[133].

Существовала категория вдов, которые, не имея приданого в виде земельной

собственности, после смерти мужей оставались без какого-либо обеспечения. В

таких случаях они, вероятно, обращались к великому князю, чтобы он дал им на

прожиток. Великий князь наделял вдов земельным участком, ограничивая право

распоряжения им: «...семь обеж... покуда не пострижется или замуж не выйдет...»

[134]. Вдова владела пожалованной землею, покуда пребывала вдовою или до

пострижения. Великий князь жаловал вдовам наделы только после их обращения к

нему.

В начале XVII в. вдова распоряжалась выслуженной или пожалованной вотчиной до

нового замужества, когда вотчина у нее отбиралась, и она награждалась деньгами

[135]. Если вдова яе выходила замуж или не постригалась, то вотчину могла

продать или заложить[136]. Отметим,

что речь шла о вотчинах, пожалованных за «московское осадное сиденье», что было

подтверждено указом от 21 апреля 1631 года

[137]. Во всех других случаях вдова получала вместо вотчины мужа из

поместных земель[138]. Но если на

момент издания сего указа (указа от 3 декабря 1627 года) вдова уже постриглась

вместе с вотчиной умершего мужа, то эту вотчину не отбирали, но запрещали ее

продавать, закладывать и «по душе... отдать... а вперед иным таким не давать...

а вдовам давать на прожиток из поместных земель»

[139]. Следовательно, законодатель постепенно запрещал вдовам владеть

вотчиной, даже если у них ничего другого не было, и стремился заменить вотчину

поместными землями. В указе 1632 года было дано повторное разъяснение по

данному вопросу, согласно которому отобранные у вдов вотчины приказано было

вернуть[140]. При этом для данных

вотчин был определен особый статус: их нельзя было «ни продать, ни заложить, ни

по душе в монастырь, ни к приходным церквам никуды ни отдать»

[141]. Так, для вдов, которые получили выслуженные вотчины до новых правил,

было сделано временное исключение. В дальнейшем предполагалось, что выслуженные

вотчины уже не будут находиться во владении вдов: вдовам позволялось владеть

лишь купленной вотчиной[142]. В

большинстве случаев вдовы получали в качестве прожитка поместье

[143]. Давая прожиточное поместье вдове, государство вынуждено было выводить

его из службы на время жизни вдовы - после ее смерти государь забирал поместье

и отдавал его служилому человеку.

Соборное Уложение разрешило давать в прожиток бездетной вдове выслуженную

вотчину, если у умершего мужа не было ни поместья, ни купленной вотчины:

«...женам давати на прожиток из выслуженных вотчин,

по их живот по рассмотрению»[144].

Полученной вотчиной вдова не могла распоряжаться: «А тем вдовам тех выслуженных

вотчин не продать, и не заложить, и по душе не отдать, и в приданые за собою не

писать»[145]. Что касается купленной

вотчины, то Соборное Уложение разрешило владеть ею без ограничений, но только

вдовам, имеющим детей. Бездетные вдовы ограничивались в правах: в случае выхода

их замуж или пострижения в монастырь вотчина отдавалась родственникам мужа

[146].

Прожиточное поместье вдовы находилось под охраной государства. Указами 1620—1622

гг. было запрещено давать прожиточное поместье вдовы в пожить

[147]. Ранее существовавшая практика, просить у государя разрешения взять

постороннему лицу вдовье поместье в пожить, а после ее смерти оформить его на

себя, была запрещена. Вдове можно было выходить замуж вместе с вдовьим

поместьем в качестве приданого (указ 1619-1620 гг.)

[148]. Затем это было подтверждено Соборным Уложением: «А которая вдова

зговорит замуж с поместьем своим... и жениху дати один жеребей вдовин...»

[149]. Если вторые мужья вдов, справив на себя их прожиточные поместья,

«учнут за собой таить старыя отцовские поместья», то жены никакой

ответственности не несли - им возвращали их прожиточное поместье назад после

смерти вторых мужей (обычно за утайку поместий у служилых людей их отбирали)

[150]. В ряде случаев вдова ограничивалась в правах в интересах служилых

людей. Так, если вдова, у которой муж умер во время Смоленского похода,

получила прожиток, а ее дети на момент дачи были несовершеннолетними, то по их

требованию прожиток отбирали у вдовы и ее нового мужа и отдавали детям

[151].

Размер прожитка вдовы зависел от обстоятельств гибели мужа. В 1636 году был

определен размер прожитка в случае, когда поместные оклады мужей были

неверстаны: «...которые неверстанныя побиты и померли на службе, и тем женам...

давать на прожиток против новичной большой и середнен статьи, а которые померли

дома, и тем давать против середней и меншой статьи»

[152].

Размер прожитка увеличивался при гибели мужа во время службы государю. В

следующие годы размер прожитка носил казуальный характер и касался определенной

группы служилых людей. В 1644 году был определен размер прожитка для вдов, чьи

мужья погибли на службе «в Понизовых городех от колмыков... и на Украинных

городех от крымских и от нагайскдах людей», - со 100 по 20 чети земли, если же

умерли во время службы, то со 100 по 15 чети, а если умерли дома и того меньше

- со 100 по 10 чети[153]. В Соборном

Уложении этот размер прожитка получил законодательное утверждение на будущее

время[154]. Таким образом, «норма

казуального происхождения и назначения обретала характер общего закона»

[155]. Что представлял собой наибольший вдовий прожиток, т. е. 20 четвертей

(четей) земли, можно судить по следующим данным: княжеская вотчина в среднем

состояла из 351,7 четвертей земли. Владения до 100 четвертей рассматривались

как мелкие[156].

После издания Соборного Уложения институт вдовства получил дальнейшее развитие.

В 1676 году было узаконено, что вдова, у которой муж умер, не став

самостоятельным владельцем земельного участка, а служил за поместье отца,

получает вдовий прожиток от своего свекра

[157]. Вдова имела право не только уступать свое поместье безвозмездно или

под условием содержания и выдачи замуж, но и продавать поместье посторонним

лицам[158]. В 1681 году впервые был

решен вопрос о вдовьем обеспечении для мужей-вдовцов. Муж получал из приданого

жены только четвертый жеребей, а три других жеребья возвращались родственникам

жены[159].

В XVIII столетии произошли значительные изменения в институте вдовства. Указ

1714 года ликвидировал все различая в землевладениях и вдова стала получать

недвижимое имение мужа[160]. Согласно

указу 1731 года вдова получала со 100 по 15 четвертей из недвижимости мужа в

вечное владение, а также свое приданое, которое не засчитывалось в указную

часть[161], то же вводилось к для ВДО

ВЦОБ. Далее указ записал, что вдова могла выйти замуж вторично даже до

оформления на себя вдовьего прожитка. Она получала указную часть, заплатив в

Вотчинную коллегию двойную пошлину[162]

(указ не имел обратной силы). Вопросами выделения вдовьего прожитка, а также

оформления документов о назначении вдове части имущества умершего мужа

занимался Сенат[163]. Итак, размер

прожитка был уменьшен, но унифицирован и больше не зависел от обстоятельств

гибели мужа. На мой взгляд, прежняя система зависимости размера прожитка от

обстоятельств гибели супруга была громоздкой еще и потому, что не всегда точно

можно было установить конкретные обстоятельства гибели, я уже не говорю о том,

сколько для этого требовалось времени.

В 1686 году встал вопрос о прожитке для вдов посадских. Бездетная вдова получала

четвертый жеребей из купленного двора мужа. Если же она выходила замуж до

истечения годичного траурного срока, то лишалась своей части, а двор отдавался

родственникам мужа[164]. Кроме того,

если двор, которым владел умерший муж, принадлежал его матери и был ее приданым

двором, то вдова не получала ничего[165]

. Только в 1701 году был ликвидирован обязательный траурный год, который

следовало соблюдать для получения вдовьего прожитка

[166].

В XV11I столетии законодательство расширило круг лиц, которым назначалось вдовье

обеспечение. Сначала был издан указ о даче прожитка вдовам, чьи мужья погибли

или были взяты в плен «на государевой службе под Ругодивым...»

[167]. Затем в 1720 году Петр 1 в Морском Уставе ввел обеспечение для вдов,

мужья которых служили во флоте[168].

Речь, по-видимому, шла о людях, не владевших недвижимой собственностью и

существовавших на, государственное жалованье. В последующие годы законодатель

приравнял к ним вдов, чьи мужья служили в иных видах государственной службы. В

понятие государственной службы входило: военная служба в качестве офицеров или

рядовых армии, медицинская служба, работа в Академии навигации, в

Адмиралтействе, а также горная служба, которая велась, видимо, в тяжелых

производственных условиях[169].

В большинстве случаев пенсион выражался в денежной сумме. Впервые размер

пенсиона был определен в Морском Уставе, для вдов, чьи мужья погибли или умерли

в морской службе: «Жене 8 доля»[170]

(имелась

в виду восьмая часть от получаемого в прошлом жалованья мужа). Этот пенсион

'назначался вдовам в возрасте от сорока лет и выше до нового замужества или

пожизненно[171]. Вдовы моложе сорока

лет получали единовременное годовое жалованье мужа. Больные вдовы, неспособные

вступить в новое замужество, приравнивались к тем, кому исполнилось сорок лет.

Пенсион распространялся на вдов, «которые доходов своих не имеют столько,

сколько б довелось им взять по сему регламенту»

[172]. Сначала, в 1728 году, вдовы иноземцев были приравнены к пенсиону по

Морскому Уставу, а затем это положение указа распространили на всех вдов, чьи

мужья служили на государственной службе

[173].

Существовал и другой вид обеспечения вдов. Так, вдовы отставных унтер-офицеров

получали земельные участки, провиант и денежную сумму для обработки этой земли

вместо вдовьего пенсиона[174]. Владеть

этими

земельными участками вдовы могли только до замужества. Я думаю, что речь шла

о вновь завоеванных землях, которые государство стремилось таким образом

освоить и, по всей видимости, качество земельных

наделов оставляло желать лучшего.

И, наконец, был еще один способ обеспечения вдов, у которых не было средств к

существованию. Вдовы обращались в Синод за разрешением постричь их в монастыри

без вкладов. Рассматривая прошения такого рода, Синод практически всегда давал

разрешение на помещение вдов в монастыри

[175]. В 1739 году Анна Иоанновна позволила помещать вдов белицами в

монастыри без пострижения и в возрасте «не ниже 50 лет, или увечные, и

собственнаго своего пропитания не имеют»

[176]. В 1761 году Екатерина II повелела учредить дом, в котором

предполагалось «содержать заслуженных людей жен во вдовстве... покровительства

и пропитания не имеющих»[177], а Синод

обязан был найти в Москве пригодный для этих целей монастырь «с довольным

числом покоев и с каменною оградою...»

[178].

Таким образом, государство немало внимания уделяло вдовам и вдовцам. От

случайных, негарантированных сумм вдовьего прожитка до большей стабильности в

обеспечении - таков путь законодательства. Лучше всех, несомненно, были

обеспечены вдовы, чьи мужья владели движимой или недвижимой собственностью -

все остальные категории вдов не располагали гарантированным пенсионом, те же,

кто им располагал, влачили нищенское существование. Единственным выходом

избежать бедности было новое замужество.

Существовал еще один вид прекращения брака смертью: не физической, а мирской:

«...аще же составлящуся браку, или муж един, или едина жена внидет в монастырь,

да разрешится брак и без распустныя вины, где бо лице вшедшее в монастырь,

мнишеский образ приимет...»[179]. В

русской историографии существовало мнение, что «ни один повод из указанных в

Кормчей не бытовал у нас с таким успехом, как пострижение в допетровской Руси»

[180] (имеется в виду повод к разводу). Правда, автор ограничивает свое

утверждение концом XVII в., но сразу следует отметить, что данный повод к

прекращению брака был распространен и довольно широко в XVIII столетии.

По-разному отвечали на вопрос, что есть монашество: способ прекращения брака

или один из поводов к разводу[181]. На

мой взгляд, Кормчая книга относила монашество к виду прекращения брака смертью:

«...аще убо есть муж да возвратит жене и вено, и аще что от нея и ино взять: и

сим же от брачного дара толикую часть, елику же по скончании мужа подобает

взяти жене...»[182]. Следовательно,

оставшийся в миру супруг получал так называемую прожиточную часть из имения

мужа или жены.

В России вдовы не сразу стали получать гарантированную часть прожитка,

понятия брачного дара не было, а что касается вена, т. е. приданого, то жена

сначала оформляла его на мужа, после же ее смерти приданое оставалось у него,

за исключением родовых вотчин, которые переходили в собственность к

родственникам жены, а затем, когда приданое стало полной собственностью жены,

то мужья начали получать после ее смерти четвертый жеребей из ее имений. Уход

в монастырь был своеобразным способом ликвидации брака, имевшим

принципиальные отличия от прекращения брака смертью; уход в монашество должен

был быть добровольным поступком одного из супругов, оставшийся в миру супруг

обязан был дать свое согласие и отказаться от повторного брака; разрешение на

уход в монастырь давали высшие церковные власти. Следовательно, уход в

монастырь был, и это, на мой взгляд, важное обстоятельство, осмысленным

поступком, разрывающим супружество, но не обязательным для верующих.

В XVI - XVII вв. правом постригать в монашество пользовались только архимандриты

и игумены или «кому священнику они повелят...»

[183]. Однако общим правилом было нарушение этого положения: постригали

священники всех рангов. Угроза лишения священства не пугала, ибо надеялись, что

незаконное действие удастся скрыть от церковных властей, а коли и лишали

священства, то на непродолжительный срок

[184]. Постриг жены или мужа должен был быть добровольным решением,

поддержанным оставшимся в миру супругом. Однако принуждение к пострижению,

по-видимому, было широко распространено. Так, в поручной 1667 года, данной

посадскому человеку в связи с направлением его с женой в деревню на уборку ржи,

записано, что муж обязуется не постригать жену в монашество «без ведома

властелина»[185] (властелином являлся

архимандрит Тихвинского монастыря, на территории которого жили посадский с

женой). Обычным мотивом для ухода в монастырь выставлялась болезнь. Церковь, в

свою очередь, отрицательно относилась к данной причине для принятия иноческого

сана «Еще повелеваем в немощи отнюдь не постригати младых людей... женатых кои

бегут от жен... без согласия жен... Такожде и женского пола. Под страхом

низвержения сана. Только старых и немощных с согласия жен...»

[186]. Таким образом,. исключение делалось только для престарелых людей.

Церковь вообще отрицательно относилась к пострижению от живых жен и мужей,

всегда усматривая в таких поступках принуждение

[187]. Несмотря на это, пострижение от живых жен и мужей, а также по мотивам

болезни продолжалось. Самая ранняя из дошедших разводных, датируемая 1675

годом, написана от имени посадской жены Мелании Антоновой, по случаю ее

пострижения в связи с болезнью: «...для своей немощи искорбости...»

[188]. В другой разводной второй половины XVII в. мотивом ухода в монастырь

также являлась болезнь жены. Жена объясняла уход в монастырь: «...чтоб ему мужу

моему поволна на иной жены законным браком оженитися...»

[189]. Документы такого рода всегда подписывались священником, и он знал о

противозаконности подобного ухода.

Нельзя не отметить, что постановление церковного собора о запрете постригать

от живых жен и мужей носило несколько идеальный характер и не отражало

действительного положения вещей, к тому же в большей

степени, на мой взгляд, пыталось предостеречь священнослужителей от нарушения

принципа добровольности при пострижениях или хотя бы ограничить беззаконные

действия служителей церкви на местах. Безусловно, это было проблемой для

церкви: с одной стороны, она поощряла монашество, как признак особой

приближенности к Богу, с другой — охраняла идею святости брачных уз. Каковы

были реальные результаты политики церкви, сказать трудно, но постриги по

болезни и при живых мужьях и женах продолжались

[190]. Также трудно усматривать умысел в действиях мужей, чьи жены

постриглись в монашество. По мнению Н. И. Костомарова, принуждение в монашество

и побои жены были распространенными чертами русской жизни

[191]. А.А.Олеарий объяснял причину ухода в монастырь тем, что супруги

надоедали друг другу и посредством иночества избавлялись от супружества

[192]. Не могу при этом не сказать, что объяснение А.Олеария весьма

своеобразно. К этому добавлю, что супруги должны были стремиться избавиться не

только от надоевшего брака, но и от супружества вообще, поскольку церковь

запрещала оставшемуся в миру вступать в новый брак

[193].

В XVIII столетии уход в монашество при живых женах и мужьях по-прежнему

рассматривался как посягательство на святость брачных уз. К уже существовавшим

условиям для пострижения были добавлены новые: постригали только по достижении

пятидесяти - шестидесяти лет и в случае, если дети от брака являлись

совершеннолетними и не нуждались в заботе родителей или одного из них

[194]. Кроме того, разрешение на пострижение в монашество давал только Синод

[195]. Петр I и сменившие его на престоле государи неодобрительно относились

к уходу в монастырь, особенно молодых людей. В XVIII в. произошло резкое

сокращение числа монастырей. В Прибавлениях к Духовному регламенту читаем: «Не

принимать мужа жену имущаго. Обычай есть муж с женой взаимное согласие творят,

чтобы муж в монахи постригся, а жена бы свободна была пойти за инаго. Сей

развод слову Божию противный»[196].

По-прежнему наиболее частой причиной для ухода в монастырь являлась болезнь.

Зная это обстоятельство, Синод решил ограничить права священнослужителей на

местах: «..разлучающихся мужа или жену от брачного союза за болезнями отнюдь

без синодскаго рассуждения не разводить и не постригать, токмо исследовав о том

обстоятельно и опасно, и освидетельствовав болезни докторами присылать

доношения с письменным свидетельством в Синод и ожидать синодальной резолюции»

[197]. Как же в реальности осуществлялось пострижение?

В 1726 году Синод разбирал дело о пострижении Агафьи Висленевой

[198]. Муж, прожив с ней двадцать семь лет, пригласил монаху и заставил жену

постричься, предварительно вынудив ее написать документ о том, что она отдает

ему свое приданое имение. Агафья пожаловалась на мужа в Синод, и постриг был

аннулирован. В 1731 году Синод разбирал жалобу жены курского помещика Марфы

Клементьевой, насильно постриженной в монахини

[199]. Муж явно хотел жениться на другой, поэтому сначала угрожал ее убить,

а потом насильно постриг и выгнал из дома: пострижение было незаконным и

монастырь ей определен не был. Интересно посмотреть, как это происходило, если

супруги действовали в рамках закона. В 1728 году Василий Ершов просил разрешить

ему постричься в монашество[200].

Синод взял у его жены письменное подтверждение, что она не собирается замуж и

отпускает мужа, поскольку он хочет быть монахом. После этого Синод разрешил

Ершову постричься в монашество. Для ухода в монастырь обоих супругов в

престарелых летах также требовалось согласие Синода

[201]. Супруги обычно ссылались на болезнь. и почтенный возраст.

Уход в монастырь являлся формой ликвидации брака, однако требующей соблюдения

многих формальностей: оставшийся в миру супруг не мог жениться или должен был

получить на это особое разрешение Синода (который, в свою очередь, был

непредсказуем в решениях); оставался без вдовьего обеспечения, так как

принявший монашество забирал с собою недвижимость. Этим отличалось русское

право от канонических указаний, предписывавших наделять супруга частью из

собственности уходящего. Может быть, поэтому русские историки права полагали,

что уход в монастырь являлся одним из поводов к разводу, ведь оставшийся в

миру супруг часто вступал в повое супружество. Мы должны понять, что, приняв

монашество, легче всего было прекратить брак, почему многие подданные и

принуждали жен к пострижению.

2. Развод.

Христианское учение относило брачный союз к святым и вечным понятиям.

Заключение брака не считалось обязательным для христиан, но если брак

заключен, то существует не только для удовлетворения личных пристрастий, но и

несет в себе идею нравственного обязательства человека. Бремя и горести

супружества не являются основанием для расторжения брачных уз. Христианская

идея в том, что трудности супружеской жизни не уменьшают ценность союза, но

прибавляют ему дополнительный смысл.

В Новом завете единственным основанием для развода признавалось

прелюбодеяние. По Матфею, пришли к Христу фарисеи и спросили: «...по всякой

ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею?»

(Мф. 19, 3) - па что получили ответ: «...кто разведется с женою сиею не за

прелюбодеяние и женится на другой, тот прелюбодействует; и женившийся на

разведенной прелюбодействует» (Мф. 19, 9)

[202]. Даже на учеников Христа такой ответ произвел сильное впечатление:

«...если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться» (Мф. 19,

10). Это заключение учеников Христа, на мой взгляд, явилось духовным

оправданием для византийского законодательства, которое с самых ранних времен

допускало развод по многим причинам. Отступления от христианского учения были

вынужденными: реальность не соответствует идеальной форме супружества.

Итак, Кормчая книга являлась сборником законов, предусматривающих развод по

многим основаниям. Отклонения от христианского учения коснулись и вопроса о

положении жены в браке: так, по византийскому законодательству, преимуществом

при разводе пользовались мужчины, что совсем не вытекало из христианских

постулатов. Противоречивость Кормчей книги заключалась в том, что в

постановлениях вселенских соборов соблюдалось равенство супругов в праве

просить о разводе по причине прелюбодеяния

[203], а в Правилах Василия Великого неравенство жен подчеркивалось: «...но

соблудивший не отлучается от сожительства с женою своею, и жена должна Припяти

мужа своего... но муж оскверненную жену изгоняет из своего дома. Причину сему

дати не легко, но тако принято в обычаи»

[204]. Канонизация и правил Василия Великого, и постановлений вселенских

соборов порождала двусмысленность.

Русское право признавало прелюбодеяние законным поводом к разводу

[205]. Ход разбирательств конкретных бракоразводных дел демонстрировал

отношение церковного суда к разводу как таковому: русская церковь строже, чем

каноническое право, смотрела на развод по причине прелюбодеяния, почему

затягивала слушание дел и не торопилась выносить решения даже в доказанных

случаях. Если рассматривать бракоразводную практику в целом, то следует

отметить, что инициаторами разводов по прелюбодеянию были оба супруга; я не

обнаружила дискриминации женщин, заложенной в правиле Василия Великого. Но все

же большинство прошений о разводе по прелюбодеянию (имеется в виду из числа

сохранившихся в архивах) подавалось мужьями

[206]. Возникает сомнение в справедливости обвинений, предъявляемых женам.

Просьбы мужей о позволении немедленно вступить в новый брак в текстах прошений

заставляют думать, что развод с первой женой, обвиненной супругом в

прелюбодеянии, нужен был для заключения нового брака

[207]. Прошения о разводе подавали и жены - им удавалось добиться развода,

хотя нередко прошения жен не удовлетворялись

[208].

Видом прелюбодеяния было вступление в брак с обрученной с другим: «Жену, иному

обрученную, берящий в брачное сожитие, при жизни еще обрученника, да подлежит

вине прелюбодеяния»[209]. В России до

начала XVIII в. обручение приравнивалось к венчанию, но в указах или грамотах

патриархов я не обнаружила каких-либо упоминаний о применении этого канона. В

XVIII в. обручение было отменено и норма Кормчей книги перестала действовать.

Согласно Кормчей книге, муж мог развестись с женой, если она, зная о готовящемся

покушении на царя или о чем-либо могущем повредить интересам государства, не

поставила в известность мужа: «Аще на царство совещевающих неких уведавши жена

и своему мужу не повит»[210]. (В

данном случае царство имело широкий смысл.) Соучастие в государственном

преступлении влекло за собой уголовное наказание. Если оно выражалось в ссылке,

то по русскому праву муж не должен был следовать за женой (возможно, эта норма

права возникла под влиянием Кормчей книги), а если наказание выражалось в

смертной казни, то развод не требовался, так как брак прекращался смертью. Не

исключено, что жена не несла наказания за знание о готовящемся преступлении.

Эта норма, на мой взгляд, не имела применения, потому что при доказательстве ее

вины мужу пришлось бы приводить такие факты, которые скорее всего повлекли бы

за собой уголовную ответственность жены. Сходное право развестись с мужем было

у жены: «Аще на царство совещепает что, или сам муж, или некия сведы и не тавит

цревп...»[211] (т. е. не сообщит

государю). В России жена не получала свободы от брачных уз, ибо, когда ссылали

мужа, разделяла его участь и даже могла быть приговорена вместе с мужем к

смертной казни[212].

Еще одним поводом к разводу, как для мужа, так и для жены, было покушение или

знание о покушении на жизнь другого: «Аще коим любо образом, или зелием, или

иним чем жена на живот мужа своего совершает,

или инех сие творящих сведущи, мужу своему не явит»

[213]. Данный повод к разводу был повторен в русском праве: «...а буде...

явится вина, яко умышление на живот... то таковаго разводить...»

[214]. Покушение трудно было доказать при замкнутости семейных отношений,

поэтому маловероятно, чтобы данное основание к разводу имело силу.

Другие три повода к разводу, записанные в Кормчей книге, можно объединить:

«...аще со внешними мужи пьет в корчемнице илн.инде где или моется с ними в

бане»; «аще не хотящему мужеви ея, вне дому своему

нощь прилежит такму аще прилучится ей у родителей своих»; «аще выйдет на игрища,

не хотящему мужу ея...»[215].

Отсутствие общественной жизни в России XVI—XVII вв. не вызывает сомнений;

женщины редко где-либо появлялись, хотя ходили в церковь, стояли там в

специально отведенном для них месте. А.Олеарий в своих воспоминаниях писал: «Из

подозрительности их редко выпускают из дому, редко также разрешают ходить в

церковь; впрочем среди простонародья все это соблюдают не очень точно»

[216]. Корб считал 1 марта 1699 года историческим днем, так как это был

первый пир с участием женщин, «которых не допускали доселе... на общественныя

собрания и веселые пиршества...»[217].

При некоторой преувеличенности данной точки зрения я все же могу утверждать,

что в корчемницу женщина, пожалуй, не пошла бы, да еще с посторонними людьми. В

XVIII в. жизнь женщины приобрела более открытый характер, но не настолько,

чтобы она пошла в корчму. Что касается игрищ, то в XVI и даже первой половине

XVII вв. они были распространены и посещение их не могло породить развод

[218]. Неблагожелательная оценка игрищ церковью понизила их значимость среди

привилегированных классов; у крестьян игрища по-прежнему сохранялись, как одна

из любимых форм увеселений, не вызывая осуждения, тем более развода.

Согласно Кормчей книге, если муж обвинял жену в прелюбодеянии, а потом не мог

доказать ее вину, то жена имела право потребовать развод

[219]. Указанная норма, на мой взгляд, в России не применялась, поскольку в

бракоразводном процессе можно было доказать прелюбодеяние мужа и не получить

развод. Что же говорить о том, когда обвинения оказались бы напрасными:

церковный суд без всякого сомнения с радостью призвал бы супругов жить в мире и

согласии.

Важной причиной для развода была неспособность одного из супругов к брачному

сожитию. Кормчая книга устанавливала трехгодичный срок, после истечения коего

ставился вопрос о расторжении брака[220]

. В архивах я обнаружила лишь несколько дел такого рода, из которых только одно

привело к расторжению брака[221].

Поводом к разводу по Кормчей книге являлось безвестное отсутствие супруга в

течение пяти лет: «Жена мужа, отлучившегося и находящегося в неизвестности,

прежде удостоверения о смерти его, иному сожительствующая, прелюбодействует.

Равно и жены воинов во время безвестности мужей вступающий в брак тому же

подлежат рассуждению. Но здесь можно иметь некое снисхождение к такому

поступку, ради большого вероятия о смерти мужа...»

[222]. Безвестное отсутствие, как повод для развода, имело особенности.

Во-первых, оно должно было быть действительно безвестным, а не длительным: если

муж (чаще муж) отсутствовал годами, но было известно о его местонахождении, то

просить развод запрещалось. Безвестное отсутствие может выглядеть не как повод

к разводу, а как вид прекращения брака смертью. Однако это не так, потому что

жена при подобных обстоятельствах никогда не подавала прошения о назначении ей

вдовьего прожитка, ибо обладала всеми привилегиями законной жены, но всегда

обращалась к архиепископу с просьбой расторгнуть брак и дать разрешение на

новый. Архиепископ, в свою очередь, проводил расследование, в ходе которого

устанавливал длительность безвестного отсутствия, характер взаимоотношений

супругов, для чего проводил допросы свидетелей - родственников, соседей,

прихожан. После всех этих процедур он разрешал новый брак, т.е. санкционировал

расторжение прежнего супружества. После расторжения брака супруг в любой момент

мог вернуться и потребовать жену назад. Таким образом, это был своеобразный

повод для развода, так как развод иногда длился лишь определенное время

[223]. В 1741 году в Синод обратилась жена военного писаря Евфимия Кривцова

с просьбой разрешить ей новый брак, поскольку муж не вернулся из похода с 1732

года[224]. Важно подчеркнуть, что

Евфимия Кривцова не просила дать ей вдовий прожиток, а только разрешение на

новый брак, что Синод ей позволил. В данном случае Синод не учитывал свое

разъяснение 1737 года Черниговскому архиепископу Илариону, в тексте которого

читаем: «Женам, мужья коих находятся в безвестной отлучке, можно дозволить

вступить в новый брак только тогда, когда будет установлен факт смерти перваго

мужа»[225]. Итак, нередкими были

случаи, когда факт смерти не устанавливался документально, т. е. когда не

присылалось свидетельство о смерти, а Синод, несмотря на свое же разъяснение,

рассматривал прошения о безвестном отсутствии мужей или жен и давал разрешение

на новый брак. Например, Синод разбирал прошение плотника Ивана Евлампиева о

побеге его жены, в котором тот писал, что жена отсутствует уже семь лет

[226]. Архиепископ Рафаил, расследуя, не являлся ли побег жены вынужденным,

установил по свидетельским показаниям, что вражды между супругами не было

(правда, это было мнение свидетелей), после чего Синод, но не архиепископ

Рафаил, который не взял на себя ответственность, дал позволение на новый брак.

Следовательно, обязательным условием было проведение расследования

[227]. А.И.Загоровский полагал, что можно отнести к самостоятельной причине

расторжения брака взятие в плен супруга, от коего в течение пяти лет не было

известий[228]. Его точка зрения

основана на канонах Кормчей книги, где записан данный повод к разводу

[229]. Однако, на мой взгляд, это не является самостоятельной причиной для

развода, поскольку относится к виду безвестного отсутствия из-за пленения.

В XVIII в. был установлен новый повод к разводу - вечная ссылка одного из

супругов: «...которые сосланы в вечную каторжную работу тех женам, которые

захотят идти за мужем или постричься или в своих приданных деревнях жить, и в

том дать им свободу понеже мужья отлучены вечно, подобно якобы умре»

[230]. До издания сего указа ни Кормчая книга, ни русское законодательство

не предусматривали развод по этому основанию, напротив, брак продолжался и жена

либо следовала за мужем в место его нового пребывания, либо оставалась дома, но

сохраняла брак с ним[231]. Муж не

обязан был следовать с женой в ссылку: «...мужей в ссылку не ссылают»

[232], - но и не получал развода. Новый указ вторгся в компетенцию церкви,

ибо только она могла создавать поводы к разводу. Замечу в связи с этим, что

русская церковь не допускала увеличения числа поводов к разводу, считая себя

связанной с постановлениями вселенских и поместных соборов Константинопольской

церкви. Введенный светским законодательством повод к разводу был признан

Синодом, который без всякой волокиты рассматривал дела подобного рода

[233]. Учитывая бесспорность таких дел и упрощенность процедуры, Синод в

1767 году передал епархиальным архиереям право решать эти вопросы, «не

представляя... Синоду, но только за известие о том, чьей именно жене и за кого

к выходу в замужество дозволение дано будет, немедленно... рапортовать»

[234]. Указ Петра I о новом основании для расторжения брака был издан в 1720

году, а в 1753 году Елизавета Петровна приравняла вечную ссылку к одному из

видов прекращения брака, при котором жена получала право на указную (вдовью)

часть: «...токмо женам и детям осужденных в вечную работу или в ссылку и

заточение... давать свободу, кто из них похочет жить в своих приданых деревнях;

буде же из таковых жен пожелает которая идти замуж, таковым с позволения Синода

давать свободу, а для пропитания их и детей их давать из недвижимаго и

движимаго мужей их имения указную часть»

[235]. По сути дела, этот указ видоизменил значение вечной ссылки: будучи

сначала поводом к расторжению брака, она превратилась в вид прекращения брака в

связи со смертью супруга. Обе трактовки понятия «вечная ссылка» противоречили

каноническому праву и христианской идее о единстве семьи, которая предполагала

общую участь супругов в перенесении всех тягот жизни

[236]. Кроме того, обе трактовки не учитывали того обстоятельства, что

вечная ссылка могла быть заменена другим видом наказания в связи с радостными

событиями в жизни государя и всей России.

Перечень оснований для развода, предусмотренный Кормчей книгой и повторенный

в том или ином виде в русском законодательстве, является исчерпывающим. В

действительности же существовали и другие основания, которые, не будучи

законными, использовались для расторжения брака. Они создавали иллюзию того,

что в России развод возникал по множеству оснований.

К одному из таких оснований относится развод по старости. В Синоде разбиралось

прошение князей Вяземских, которые, прожив вместе восемнадцать лет, просили

развести их «за старостью и болезнями»

[237]. Синод, убедившись, что супруги не намерены заключать новый брак,

развел их. Основанием для решения Синода явилось христианское учение: «А

вступившим в брак не я повелеваю, а Господь... если... разведется, то должна

оставаться безбрачною...» (Г Кор. 7, 10, 11). Не знаю, реально ли было

развестись. по названной причине в XVI—XVII вв., когда жена находилась в такой

материальной зависимости от мужа, что даже свое приданое оформляла на него, но

в XVIII в. раздельная собственность супругов делала их материально свободными.

Развод по старости, на мой взгляд, противоречил смыслу брака, который

заключался для взаимной помощи

и являлся союзом духовным. Синод, озабоченный тем, чтобы не допустить

повторные браки, давал согласие на расторжение супружества и тем самым, по

сути дела, уменьшал значение христианского брака.

Вторым основанием для развода, которое якобы давало мужу право развестись, было

бесплодие жены. Историки права и современники событий указывали эту причину

достаточной для развода и в пример всегда приводили великого князя Василия III,

в 1525 году расставшегося со своей женой Соломонией Сабуровой из-за ее

бесплодия[238]. Как известно,

восточный патриарх, к коему обратился за разрешением Василий III, не дал

развода, тогда развод был одобрен и утвержден митрополитом Даниилом, и надо

думать, что согласие метрополита носило такой же номинальный характер, как и

согласие на четвертый брак Иоанна IV, формально одобренный церковью. Этот

исторический факт не должен служить основанием для признания бесплодия законной

причиной для расторжения брака. Митрополит Даниил, будучи на тот момент главой

русской православной церкви, все же не обладал правом единолично создавать

новые поводы к разводу. Он мог, пользуясь властью, пренебречь законностью, но

не имел права отменить закон или его модифицировать. Бесплодие жены не было

поводом к разводу не только в XVI в., но и в дальнейшем не рассматривалось

церковными соборами в качестве возможного основания для расторжения брака.

Причиной для развода А.И.Загоровский считал «известную степень хозяйственной

непорядочности супруга»[239]. Я

полагаю, что это не являлось основанием для развода и для подтверждения своей

точки зрения приведу дело о разводе выдающегося русского историка Василия

Никитича Татищева. В 1728 году он подал прошение о разводе с женой Анной

Васильевой, урожденной Андреевской, обвиняя ее в расточительстве его имения, а

также имения его брата Ивана[240].

Сначала дело было отложено из-за неявки жены в суд, а затем продолжения не

имело. Возможно, Татищев, занятый по службе, отсутствовал и не смог участвовать

в рассмотрении дела в Петербурге. Не исключено, что Синод не получил

достаточных оснований для развода, так как хозяйственная растрата не была

причиной для расторжения брака. В архивах дело осталось незаконченным, но после

смерти Василия Никитича Татищева вдова его вместе с сыном делили принадлежащее

ему имение[241].

Г.Котошихин, чье мнение вызывало особое внимание историков русского права, так

как он жил в XVII в., утверждал, что одной из причин к разводу было жестокое

обращение мужа с женой[242]. Но эта.

причина, по модему убеждению, не может быть причислена к основаниям для

развода. В Домострое побои упоминались как приемлемая форма отношения к жене.

Жестокость мужа иногда возмущала ее родственников, прибегавших к защите

интересов пострадавшей, однако требовать развода жена по русскому праву не

могла. Даже в XVIII в., когда женщина получила больше прав, она все же не

получила право просить развода, тем более его добиваться, когда муж был груб с

нею. Разбирая дело о побоях жены, Синод твердо стоял на позиции, что побои не

влекут за собой расторжение брака. В 1746 году Татьяна Мусина-Пушкина просила

развести ее с мужем, который бил ее и «посягал» на ее недвижимые имения

[243]. Синод, не считая это причиной для развода, передал прошение в Сенат,

коему были подсудны дела о побоях. Сенат приказал мужу вернуть деревни жене и

впредь не писать на них закладные и купчие, но и только. Конечно, жестокое

обращение с женой осуждалось Синодом, требовавшим от архиепископов соблюдения

своих постановлений[244]. Но это не

значило, что Синод давал разрешение на развод; церковный суд находил иные пути

для решения конфликтов.

А.И.Загороискнй считал, что «разлучение у нас не бытовало»

[245]. Данное утверждение я считаю неверным. В России разлучение как форма

ослабления конфликтов между супругами было распространено. В 1722 году

Синод рассмотрел разногласия супругов Салтыковых

[246]. Салтыков обвинялся в том, что запрещал жене есть, бил ее, не пускал к

ней родителей. Муж, в свою очередь, винил жену в непокорности и подозревал в

измене. Синод, придя к выводу, что ни одна из сторон не смогла доказать вину

другого, решил дать им временный развод: «...другим браком отнюдь не

сочетаваться и в этом временном разводе пребывать дотоле, пока оба не смирятся

и кулно жить не восхотят»[247].

Однако, по-моему, каждое прошение о неблаговидных поступках супруга имело целью

получить настоящий развод, поскольку удалиться жить в свои имения супруги могли

и без синодального решения. Синод охотно использовал такую форму разрешения

разногласий, как временное разлучение, которое не давало права снова вступить в

брак, но позволяло на законном основании пренебречь одним из важнейших

принципов супружества - единым проживанием супругов.

И, наконец, совершенно особое место в проблеме развода занимало разводное

письмо. Разводное письмо представляло собой письменный документ, в котором

супруги сами договаривались расторгнуть семейные узы. Юридически это не было

законным разводом и новый брак, если б о нем стало известно церковным

властям, был бы признан недействительным. Следовательно, написание разводных

писем было попыткой обойти закон. Супруги прибегали к написанию разводных

писем в двух случаях, которые представляются наиболее распространенными. Во-

первых, при обоюдном желании, но отсутствии законных причин для развода, и,

во-вторых, когда инициатором развода был один из супругов, единолично

расторгавший брак и не согласовывавший свое решение с женой или мужем (чаще с

женой). Законных причин для развода и в данном варианте не было.

Причины широкого распространения разводных писем коренились в объективных

обстоятельствах. Русская Правда разрешала разводные письма, однако в текст

Кормчей книги Русская Правда не вошла, и потому. настоящая норма не

признавалась действующей. Вспомним, что во времена Русской Правды и уставов

князей влияние церкви было невелико, с годами оно усиливалось и ко времени,

которое исследуется, приобрело такую силу, что церковь могла настаивать на

строгом соблюдении канонического права, допускавшего разводы по четко

определенным основаниям, и в русском праве - только через епархиальный или

синодальный суд. Разводные письма не рассматривались церковными властями, в

лучшем случае могли быть подписаны приходскими священниками, которым церковь не

давала право разводить супругов даже на законных основаниях. Священник прихода,

одобряя действия прихожан тем, что-либо подписывал разводные письма, либо

попустительствовал их написанию иногда из-за боязни потерять авторитет и

поддержку у прихода, тогда не видя в действиях ничего предосудительного, по

сути дела, подрывал могущество церкви, которая клеймила участников написания

разводных писем. Потому приходские священники не являлись достойными

выразителями принципов, выработанных церковью. Как видно из сказанного,

контролировать свои постановления церковь не могла, и потому количество указов

и решений о противоправности разводных писем не приводило к ожидаемому церковью

результату[248].

Главным источником, в котором были записаны поводы к разводу, являлась

Кормчая книга. Русское право шло по пути либо повторения канонов Кормчей,

либо их толкования в тех случаях, когда текст был написан излишне расплывчато

и был труднодоступен для священников. Законы и постановления, записанные в

Кормчей книге, были созданы не позднее XV в., и в ней не содержалось

исчерпывающего перечня поводов к

разводу: каждый из записанных в ней стал каноном в момент поиска очередного

компромисса государственных или церковных властел с гражданами или

подданными.

В России создалась своеобразная ситуация: взяв за основу Кормчую книгу,

русское право боялось что-либо в ней изменить, догматически относилось к

записанным в ней канонам и считало их единственно достойными применения.

Давление авторитета византийского законодательства, слепое, иногда бездумное

следование букве старого закона делало русское право консервативным по

существу.

Общественная жизнь в России менялась и требовала нововведений. Подданными

применялись обман, насилие, подкуп с целью получить долгожданный развод. В

свою очередь, церковь вола борьбу и с нарушителями законов, игнорировавшими

каноническое право, и

против увеличения числа поводов к разводу. Эта борьба никогда не прекращалась

и не могла закончиться победой одной из сторон.

3. Признание брака недействительным.

Одним из самых распространенных способов прекращения брака было признание его

недействительным. Церковь, будучи ярой противницей расторжения брака, вместе

с тем без всякого снисхождения аннулировала заключенные браки. Несообразность

в действиях церковных властей заключалась, на мой взгляд, в том, что брак

двух лиц, даже если он нарушал одно из многочисленных условий его заключения,

все же был союзом мужчины и женщины, который создавал семью. Ликвидируя

брачные узы как незаконные, церковь не могла ликвидировать детей от такого

брака, не говоря уже о том, что в ряде случаев у супругов были многочисленные

внуки.

В русской историографии авторы рассматривали поводы к разводу и причины для

признания брака недействительным вместе. Нельзя понять, какие обстоятельства,

по их мнению, заставляли признавать брак

недействительным, а какие разрешали развод

[249]. Подобная терминологическая неразграниченность приводила к

поверхностным оценкам причин для прекращения брака.

Брак признавался недействительным, как я думаю, при: нарушении брачного

возраста; наличии жены или мужа у лиц, вступающих в брак; заключении

четвертого брака, а также в случае заключения брака в запрещенной степени

родства, или свойства. Все четыре обстоятельства признавались столь

существенными, что оставлять супругов в браке церковь считала недопустимым.

Вместе с тем соблюсти все четыре основных условия при заключении брака было

почти невыполнимо ни для заинтересованных сторон - жениха и невесты, ни для

священников, венчавших браки.

Браки между детьми, когда те находились в юном возрасте, организовывали

родители. Они стремились устроить его так, как считали нужным. Чем раньше им

удавалось женить детей, тем легче было влиять на их выбор. Ранние браки

основывались на многовековой традиции. Соблюдение разрешенной степени родства

и свойства, как необходимое условие для законного брака, не выполнялось.

Существовавшая система определения, какая из степеней родства и свойства

является допустимой для брака, а какая - нет, была столь запутанной,

противоречивой, что жених и невеста, равно как и их родители, не подозревали

о том, что нарушают букву закона. Недоступность документов для населения,

отсутствие в связи с этим знаний, чтобы решить вопрос, рождали добросовестную

неразбериху у прихожан, которые без всякого злого умысла присягали при

венчании, что жених и. невеста не имеют родственных и свойственных связей,

запрещенных законом.

Относительно четвертого брака, априори признававшегося незаконным, можно

сказать, что подданные, видимо, сознательно пренебрегали данным положением

закона. Браки, особенно со стороны женщины, часто имели целью получить

средства к существованию о том, какой по счету брак, как он соотносится с

законом, не думали, поскольку на первое место ставились материальные

соображения. Кроме того, высокая смертность населения, многочисленные войны,

уносившие человеческие жизни, делали женщин вдовами и не по одному разу в

раннем возрасте. Арифметический подход к решению этого вопроса был

антигуманен и противоречил, на мой взгляд, общественным интересам.

Государство должно было быть заинтересовано в увеличении численности

населения, а запрет церковных властей вступать в четвертый брак лишал многих

молодых возможности создавать семью и, следовательно,

иметь детей.

И, наконец, последнее условие для признания брака недействительным - двоебрачие:

«Оставивши жену, законно с ним сочетавшуюся, и взявши другую, по изречению

Господню подлежит вине прелюбодеяния»[250]

.

О бигамии говорилось и в Воинском Артикуле: «Кто при живой жене своей на другой

браком сочетается тако две жены разом иметь будет онаго судить по церковным

правилом»[251]. Двоебрачие было широко

распространено[252]. Жены годами жили

в разлуке с мужьями. Разность местожительства, в принципе запрещенная законом,

приводила к тому, что супруги не имели каких-либо известий о близких.

Раздельное проживание в большинстве случаев не было умышленным, оно объяснялось

особенностями службы мужа: военными походами, дипломатическими миссиями, во

время которых не принято было брать жен с собой. Жена решалась вступать в новый

брак, числя мужа умершим. Чаще всего такие браки возникали среди зависимого

населения: крепостных, холопов, кабальных

[253]. Инициаторами браковенчания были, как правило, помещики, которым

принадлежали крестьяне[254]. Правда,

не исключено, что брак вызывал сочувствие и у самой невесты. Расчет был на то,

что муж не вернется, но когда он возвращался, начиналось судебное

разбирательство, завершавшееся прекращением второго, незаконного, брака.

Сложнее обстояло дело у представителей господствующего класса, которые были

привязаны к своим земельным наделам, но и они находили выход: часто по долгу

службы живя, в иной местности, они заключали там браки. А поскольку служба,

могла длиться всю жизнь, и обеспечиваться государственным жалованьем, то не

исключено, что многим удавалось избежать наказания. Но если жена узнавала о

местонахождении мужа, то настаивала на разбирательстве, после чего второй брак,

аннулировался.

Незаконные браки всегда благословлял приходский священник, и наибольшая

ответственность за противозаконные действия ложилась на него. Законодатель

обязывал приходских священников проверять, соблюдены ли все условия,

необходимые для заключения брака. Однако священники должным образом не

выполняли своих обязанностей. Попытаюсь проанализировать причины невыполнения,

ими своих прямых обязанностей. Священники часто венчали браки в малолетстве

жениха и невесты. До середины XVII в. не существовало каких-либо документов,

подтверждавших возраст жениха и невесты, потому священник вынужден был

рассчитывать либо на свидетельские показания при венчании, либо на свою оценку,

но не всегда можно было на глаз установить возраст жениха и невесты.

Постановление церковного собора 1667 года о заведении в каждой церкви

метрических книг, как известно, с большим трудом претворялось в жизнь.

Священники, едва владевшие грамотой, совсем не хотели заниматься скучными

записями в метрические книги[255].

Нерадение священников, во многом вызванное бесконтрольностью со стороны

епархиального управления, не способного следить за деятельностью каждого

прихода, - ведь в подчинении у архиепископа были сотни приходов, расположенных

на огромной территории епархии, - приводило к значительному числу браков,

совершенных с нарушением брачного возраста.

Что касается определения степени родства и свойства между будущими супругами, то

здесь священник также находился в затруднительном положении. Если речь шла о

близком родстве или свойстве, то определить его для священника не представляло

труда. Но между близкими, родственниками, и свойственниками браки, как правило,

не заключались. Зато браки заключались между людьми, находящимися в более

отдаленных, а значит, трудно установимых родственных связях. Здесь священник

полностью полагался на свидетельства родственников жениха и невесты. Точно так

же он полагался на них и. в вопросе о том, каким по счету являлся предстоящий

брак, тем более что жених или невеста не всегда жили на территории прихода.

Сохранилось «послание» Новгородского архиепископа Феодосия к Устюжскому

духовенству от 1545 года, в котором отмечены типичные нарушения: венчание в

родстве, свойстве, духовном родстве, четвертыми и пятыми браками

[256]. Такие обличения, по-видимому, оставались гласом вопиющего в пустыне.

И, наконец, священнику трудно было не венчать бигамические браки, так как он

руководствовался сообщениями либо заинтересованных лиц, которые намеренно

вводили его в заблуждение, либо посторонних людей, коих сведения нуждались в

проверке и нередко были ошибочными.

Таким образом, священники приходов в большинстве случаев были вынуждены

венчать незаконные браки и сами часто нарушали установленную процедуру

заключения брака. Венчали тайно, венчали прихожан из чужого прихода и не

проведя обыска; священники должны были отдавать отчет в том, что не

предпринял» необходимых должных мер для удостоверения законности брака. В

таких случаях они либо принуждались

к совершению обряда венчания, либо, получая денежную и иную компенсацию,

пренебрегали существовавшими правилами. Хотя, повторяю, сам факт проведения

обыска, к сожалению, не гарантировал от ошибок. Справедливо полагая, что

деятельность приходских священников нуждается в контроле, церковные власти

установили надзор за их действиями. До 1551 года в роли контролеров выступали

десятинники, которые не были впрямую связаны с церковью и часто занимались

вымогательством денег у местных священников. Стоглавый собор ввел новые

контрольные органы за деятельностью приходских священников: поповских старост

(для города, и посада) и. десятских священников (для волостей и сел), которые,

увы, продолжили «традицию» вымогать деньги

[257]. До конца XVIII столетия они находились в подчинении епархиального

управления.

Парадоксальность ситуации состояла в том, что не одни приходские священники

нарушали, законопорядок, но и архиепископы, а также Синод своими действиями и

отношением создавали благоприятную атмосферу для увеличения числа незаконных

браков. Приходских священников легче понять: они избирались на должность

жителями прихода и в значительной степени зависели от прихожан. Кроме того,

будучи малограмотными людьми, могли не знать и не понимать всех тонкостей, тем

более что рукописная, а затем и печатная Кормчая книга была трудна для

восприятия из-за недоброкачественности перевода. Но архиепископы не могли

позволить себе что-то не понимать в законе, а тем более члены Синода, которые

по духовной должности являлись лучшими толкователями законов. По делу князя

Михаила Друцкого-Соколинского об аннулировании брака архиепископ требовал

признать брак недействительным, так как супруги находились, по его мнению, в

четвертой степени родства, запрещенной Кормчей книгой, а сам князь доказывал

Синоду, что у него с женой родство хоть и в четвертой степени, но трехродное,

разрешенное Кормчей[258]. Мы видим,

что князь был более осведомлен о нюансах определения степеней родства, чем

архиепископ.

Синод, будучи высшей инстанцией по установлению законности брака, своей

двойственной позицией давал надежду на снисхождение. Синод, всегда

руководствуясь в решениях Кормчей книгой, применял в разных

случаях разные каноны Кормчей и потому предсказать его решение было нельзя;

появлялась надежда сохранить брак, избежать наказания. Нередко Синод решал

вопрос посредством царского приказа. Например, вместо ссылки на Требник, в коем

запрещался брак в кумовстве, Синод использовал пятьдесят третий канон шестого

вселенского собора в Трулле, такой брак разрешавший (сам канон не попал в

Требник)[259]. В другом случае брак в

родстве был оставлен в силе из-за полученного от Константинопольского патриарха

позволения[260], и аналогичное дело

привело к аннулированию брака с ссылкою на седьмую главу закона Судного царя

Константина[261]. В особо сложных

ситуациях Синод стремился уйти от решения и, следовательно, не. высказывать

свою точку зрения. В качестве иллюстрации посмотрим, как Синод рассматривал на

протяжении двадцати лет сложное дело. В 1726 году в Синоде началось дело о

тридцатишести смоленских шляхтичах, которые женились в запрещенных степенях

родства и свойства в разные годы[262].

Уникальность дела заключалась в там, что лица, преступившие закон, находились в

браке давно, имели от совместного супружества не только детей, но уже и внуков.

Перед Синодом встала дилемма: либо, следуя букве закона, признать браки

недействительными, либо, уступив голосу разума, оставить их в силе. Синод

избрал половинчатое решение: не расторгая браки, он не признавал их

действительными. Дело намеренно затягивалось в надежде на то, что часть людей

умрет (так и произошло) и не надо будет ничего решать. Позиция церковных

властен благоприятствовала увеличению числа незаконных браков.

Признание брака недействительным приводило к его ликвидации. Невиновной стороне

разрешали новое супружество без каких-либо сложностей

[263]. Это было записано в Воинском Артикуле: «А ежели супруг или хотя

супруга к тому обмануты в супружество вступит с тем, кто уже женат, оный от

всякого наказания уволен и в прежней чести и достоинстве содержан будет»

[264]. А виновная сторона несла наказание: возвращение к законным женам и

мужьям[265], ссылка в монастырь,

телесные наказания w мужчине, и женщине, несмотря на то, что Синод не имел

права назначать телесные наказания по делам своей компетенции

[266]. Наказанию подвергали и помещиков: за соучастие в заключении

противозаконного брака они обязаны были заплатить штраф, размер которого

законодатель, впрочем, не определял[267]

. Что касается приходских священников, то они всегда несли наказание за венчание

недействительных браков: чаще всего их лишали священства

[268].

В течение столетий основания для признания брака недействительным не

менялись. Новые законоположения повторяли старые и призывали к строгому

выполнению действующих правил.

В работе крупного историка русского церковного права А. С. Павлова есть

утверждение, что наряду с вышепоказанными нарушениями, приводившими к признанию

брака недействительным, были и другие: браки, совершенные «по насилию или в

сумашествии одного или обоих брачущихся...»

[269]. Автор, к сожалению, не указал, какой конкретно период истории он имел

в виду, и поскольку исследование охватывает всю историю русского семейного

права, то я вправе предположить, что данные поводы к признанию брака

недействительным он распространял и на изучаемое мною время. Однако в

источниках я не обнаружила каких-либо сведений на этот счет, за исключением

одного архивного дела по прошению Михаила Чернышева разрешить ему новый брак,

притом третий, из-за сумасшествия жены

[270].

Необходимо сделать принципиальное заключение о. том, что признание брака»

недействительным возникало лишь в особых случаях: брак признавался

недействительным не тогда, когда нарушалось одно из многочисленных условий

его заключения, а когда нарушались строго определенные условия существования

брака, отсутствие коих, по мнению законодателя, превращало супружество в

фарс. Законодатель, на мой взгляд, довольно четко различал подход к двум

самостоятельным проблемам - заключению брака и признанию его

недействительным. В первом варианте несоблюдение каждого из условий и порядка

венчания могло привести (и приводило) к отказу священников венчать брак, а во

втором - разбирательство дико иным путем и опиралось на нарушения, которые,

как правило, нельзя преодолеть или извинить. Именно из-за разницы в подходах

к решению проблемы многие важные условия для заключения брака), если они были

утаены в свое время, впоследствии не приводил» к аннулированию браков. Так,

несогласие родителей на брак, будучи существенным в подготовительный период к

венчанию, уже не влекло за собою ликвидацию брака. Родители могли отказать

дочери в приданом или лишить ее в будущем наследства, но это не меняло

существа дела (это не значит, что родители не пытались расторгнуть неугодный

брак, но положительных результатов они не добивались). Живя в доме мужа, жена

не стала бы затевать скандальное расследование в Синоде с целью признать брак

недействительным, ибо согласия на брак она не давала. Рассчитывать на

поддержку родственников она тоже не могла, так как, имей они влияние, не

допустили бы неугодного брака. Нелепо было бы аннулировать брак по причине

нарушения порядка его заключения; ведь соблюдение порядка преследовало цель

предотвратить незаконный брак. Только венечную пошлину, коли она не была

уплачена своевременно, требовали в двойном размере. И, наконец, в духе

христианского учения и канонов Кормчей книги рассматривался вопрос о браке

лиц, находящихся в разных верах: если венчание состоялось, то брак не

аннулировали (1 Кор.7, 12-17).

Таким образом, брак признавался недействительным по строго определенным

основаниям, не подлежащим расширительному толкованию, а также не менявшимся

на протяжении всего изучаемого времени.

Проблема: прекращения брака являлась, на мой взгляд, одной из центральных в

русском семейном праве. Ее особое место я вижу в том, что семейные узы

представляли собой вид угнетения. Заключая брак в

раннем возрасте, часто по выбору и совету родителей, молодые люди не отдавали

себе отсчета в том, какие могут быть последствия. Ограниченные поводы к

разводу, сложная и дорогостоящая процедура разводного процесса не позволяли

супругам развестись даже при невозможности совместного проживания. Церковь

всегда отрицательно относилась к расторжению брака и не желала

совершенствовать эту область семейного права. Светское законодательство не

вмешивалось в компетенцию церковной власти, за исключением указа Петра I,

который ввел новый повод к разводу - вечная ссылка супругов. Екатерина II

преобразовала этот повод в вид прекращения брака смертью. Этим светское

законодательство ограничилось и та же, как и церковь, не стремилось расширять

число поводов к разводу.

Церковь строго подходила и к институту признания брака недействительным.

Однако общественная жизнь и действовавшая система прекращения браков не

способствовали сокращению незаконных браков. Пожалуй, в единственном вопросе

светское законодательство делало много - это в развитии института вдовства.

Положение вдовы в России, как правило, вызывало уважение и у церкви, и у

государственной власти. Государство заботилось о том, чтобы вдовы (а затем и

вдовцы) были обеспечены вдовьим прожитком, который помог бы им существовать

без посторонней помощи. Светское законодательство на протяжении трех веков

совершенствовало институт вдовства и стремилось расширить круг вдов,

обеспеченных вдовьим пенсионом. В то же время почтение государства и церкви к

вдовьему состоянию подчеркивало личную несвободу человека, который мог

получить авторитет путем отказа от личных прав; аскетическая жизнь вдовы

приближала, ее к церкви и христианству, но путем отказа от борьбы с

общественными предрассудками.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Проблемы брачно-семейных отношений в России, оставаясь в некоторой стороне от

внимания исследователей советского времени, не могли поэтому влиять на

изучение истории русского права. Но настоящие проблемы имеют огромное

значение; брачно-семейные нормы права являются своего рода квинтэссенцией

политических, экономических, правовых институтов. Их внешняя несвязанность с

политическими и экономическими задачами общества на самом деле фокусирует

многие ключевые проблемы русского феодального общества.

Принятие Русью христианства, ставшего официальной религией, заменившей

язычество, было важнейшим историческим событием. Христианство было взято из

Византии, чьей метрополией стала русская церковь. Поэтому в России были

введены византийские нормы брачно-семейного права. Главным сборником законов

стала Кормчая книга. Брачно-семейными делами занималась, как и в Византии,

церковь. И я сразу хочу подчеркнуть, что русская церковь, вслед за Византией,

не отвергала участия государственной власти в решении некоторых вопросов,

относящихся к семейному праву.

Принятие христианства означало не только подчинение русской церкви

византийскому патриарху и распространение византийского законодательства, но

и утверждение в обществе (и это, наверное, главное) христианских идей: о

смысле брака, об отношениях в семье. К моменту принятия Русью христианства

между христианским учением о браке и византийским законодательством уже

существовали противоречия. Разновременные постановления вселенских и

поместных соборов, канонизированные взгляды деятелей византийской церкви, с

помощью которых решались острые социальные проблемы, привели к тому, что

принципы христианского учения получали необоснованно расширительное

толкование, а где-то игнорировались или замалчивались. Русская церковь, на

мо; взгляд, с самого начала встала на путь распространения и пропаганды не

христианского учения о браке, а византийских норм права, которые

противоречили канонам христианства. Трудно сказать, что было основополагающей

причиной подобной позиции Руси, но несомненно, что на момент принятия

христианства авторитет византийской церкви имел мировое значение; для Руси

это был вопрос престижа, потому она и согласилась стать одной из метрополий

византийской церкви. Учредив в 1589 году патриаршество, Россия освобождается

от подчинения Византии, которое и раньше во многом носило номинальный

характер, но не освобождается от норм канонического права: издавая в XVII в.

печатный вариант Кормчей книги, русская церковь документально подтверждает

приверженность византийскому законодательству.

Сложный путь утверждения христианских представлений о браке и отношений, из

них вытекающих, создал конфликт между церковью и подданными. Строгая и

довольно ограниченная система брачных отношений,

включающая в себя и основания для прекращения брака, вызывала резкое

неприятие у православных христиан. Требуемые церковью условия и порядок

заключения брака и прекращения супружества, принципы функционирования семьи

часто нарушались. Церковь отождествляла свои установления с верностью

христианству. Поэтому, на мой взгляд, создавалась ложная ситуация, когда

церковь и миряне боролись между собой не за христианские идеи, а за приоритет

своих прав и утверждение своей власти.

В течение трех веков происходил процесс создания светского права, которое

постепенно вытесняло византийское законодательство и русское церковное право.

Несмотря на авторитет византийского законодательства, постепенно брачно-

семейные дела перешли в двойное подчинение, и нормы византийского права стали

противоречить нормам светского права. Это порождало путаницу в применении

норм права, так как неизвестно было в каких случаях следует применять то или

иное законодательство. Создание светского семейного права свидетельствовало о

более зрелом этапе развития права вообще. Значение этих процессов велико,

вытеснение церковного права началось задолго до официальной ликвидации

автокефальности русской церкви и образования Синода, подчиненного государю.

Несмотря на данные тенденции, светское право не смогло до конца XV111

столетия полностью заменить церковное законодательство. Некоторые замыслы

остались на бумаге, двойное подчинение вызывало пренебрежение к закону как

таковому, от чьего бы имени он ни создавался.

Нормы русского семейного права проводились в жизнь церковью. Пожалуй, никогда

в церковной организации не было даже относительного единства в реализации той

или иной политики. Не исключено, что подобное единство невозможно. Как бы там

ни было, перед нами интересная картина борьбы между отдельными звеньями в

церковной иерархии. Высшее церковное руководство, претворяя в жизнь многие

нормы канонического права, встречало противодействие со стороны не только

православного населения, но и подчиненных ему приходских священников и даже

архиепископов епархии. Во-первых, приходские священники, к огорчению

митрополитов и патриархов, не меньше прихожан были верны языческим

традициям и не понимали пафоса обличительных речей архиепископов в свой

адрес, когда нарушали несущественный, на их взгляд, христианский обряд. Во-

вторых, и это не менее принципиально, священнослужители на местах не имели

необходимых законодательных документов, в частности, ни рукописной, ни

печатной Кормчей книги (не говоря уже о других законодательных актах),

которые позволили бы им обратиться к тексту закона. Церковное руководство не

ставило себе целью обеспечить

священников приходов столь важными документами, не говоря уже о том, что

многие послания архиепископов не доходили до места назначения, терялись по

дороге. Кроме этих проблем существовало множество других. Священник находился

в значительной зависимости от своего прихода. Строго придерживаясь буквы

закона, священник рисковал потерять не только доверие, но и материальную

поддержку прихожан. Последнее обстоятельство было важно для приходского

священника. И в этом заключена еще одна проблема внутрицерковного характера:

между священником прихода и архиепископом епархии, не говоря уже о патриархе,

существовало социальное различие: архиепископ принадлежал к классу крупных

землевладельцев, а священник прихода был мелким служащим на незначительном

жалованье. Единства между ними достичь было, на мой взгляд, невозможно;

несмотря на то, что как служители церкви они должны были проводить общую

политику и быть заинтересованными в ее реализации. В действительности

приходские священники венчали брака в запрещенном возрасте, четвертые и даже

пятые по счету браки, произносили молитвы при обряде венчания, что было

запрещено даже при втором браке, венчали в недозволенных степенях родства и

свойства, против воли жениха и невесты; не проводили многих подготовительных

процедур перед венчанием: обыска, оглашения, взимания венечной пошлины

перечисление можно продолжить.

Приходские священники несли полную ответственность за отклонения от

канонических и канонизированных правил и процедур. Меры наказания были

суровыми: лишение священства, помещение в монастырь с обязательным

выполнением тяжких физических работ для нужд монастыря, острижение бороды,

уплата больших штрафов. Священнослужители не оставались безнаказанными,

однако меры устрашения не смогли ни сократить, ни ликвидировать незаконные

браки и разводы. Кроме перечисленных внутрицерковных проблем, была еще одна:

действовавшая система порядка заключения брака и разводных процессов

порождала беззаконие. Перед приходским священником ставилась задача проверить

правомерность предстоящего брака. Но неизвестно было только одно - как это

сделать. Определить возраст жениха и невесты по их внешности довольно трудно,

а документов о возрасте не было. Метрические книги должны были вестись со

второй половины XVII в., но не велись или заполнялись нерегулярно и с

неточностями. Чтобы установить, в какой по счету брак вступало лицо, также

нужны были документы, но они отсутствовали. Как правило, прихожане от

рождения до смерти жили в одном приходе, а на деле оказывалось иначе из-за

миграции, длительных отлучек в связи с государственной службой и др.

Следовательно, нельзя было установить, сколько раз один человек заключал

брак, и пресечь двоебрачие. Характер родства или свойства между будущими

супругами устанавливался процедурой обыска, который состоял в получении от

прихожан дополнительных сообщений о женихе и невесте для предотвращения

незаконного вступления в брак. Можно ли было в таком деле полагаться на

свидетельства прихожан, которые могли иметь личную заинтересованность и за

свои показания ответственности не несли, - зато священник наказывался в

полной мере! Поповские старосты и десятские священники, контролеры приходских

священников также легко и безответственно вводились в заблуждение и

занимались вымогательством взяток. По должности главы епархий должны были

осуществлять полное управление подчиненными приходами, но сделать это они не

могли. Архиепископ стоял во главе огромной епархии. Вес попытки церковных

соборов увеличить число епархий и тем самым уменьшить их территории

наталкивались на яростное сопротивление самих архиепископов, которые не

хотели делиться властью. В результате складывалась ситуация, при которой

руководители епархий все больше превращались в номинальных руководителей.

Высшей инстанцией по спорным делам был сначала патриарший, а затем синодский

суд. Позиция церковного суда в решении спорных дел была непредсказуема: в

сходных случаях выносились противоположные решения, а по некоторым совсем не

выносились решения. И, как это ни парадоксально, несовершенство церковного

суда давало надежду избежать ответственности за нарушение закона.

В процессе развития общества церковь, обладавшая значительной политической и

идейно-религиозной властью, теряла свои привилегии и постепенно превращалась

в орган государственного аппарата, подчиненный Императорской власти. Потеря

церковью своего положения не была, на мой взгляд, впрямую связана с

утверждением абсолютизма, так как церковь обладала независимостью в течение

длительного времени. Нравственно-религиозное влияние церкви на православные

христиан было велико: религиозные праздники, церковные, службы, причастия,

крещения, венчания составляли общественную жизнь России. Священник прихода

являлся одним из самых доверенных лиц семьи, знал о семенных конфликтах и

участвовал в умиротворении страстей.

В XVIII столетии государство взяло на себя регулирование части вопросов,

которые ранее принадлежали церкви, а также совершенствовало институты

семейного права: институт брака, вдовства, опеки, создавало законы,

устанавливавшие имущественную самостоятельность супруги. Эти и другие

государственные меры рождал» драматические конфликты между государственной

властью и подданными. Какие-либо увещевания

императриц, наказания виновных в нарушении закона не увенчались победой

законности. Уменьшив влияние церкви на семейно-бытовые проблемы, государство,

на мой взгляд, не смогло ее заменить. Церковь держала под неослабным

вниманием семейные процессы. Государство, в чем-то подражая церкви, а в чем-

то отдавая должное народным традициям, одобряло патриархальность семьи.

Однако его влияние на общественные процессы было недостаточно, подданными

ощущалось уменьшение воздействия церкви.

Семейные отношения, будучи по природе консервативными, порождали,

столкновения между правом и традицией, которая формируется десятилетиями и не

способна быстро меняться в зависимости, от указаний новых норм права:

патриархальный уклад семейных отношений складывался веками и передавался из

поколения в поколение. Право существовало в некоторой стороне от народных

обычаев, оно формировалось и совершенствовалось исходя из экономических,

политических, идеологических направлений государственной деятельности.

Противоречие между правом и традицией в сфере семейных отношений носило, по-

моему, характер принципиальный, потому что в данном вопросе закон не

косвенно, а впрямую затрагивал автономность семьи и бытовых отношений.

Государство, даже когда совершенствовало семейное законодательство, чтобы

укрепить правовой статус наименее защищенных членов общества, наталкивалось

на непонимание и недовольство со стороны подданных. В ряде случаев

законодательство пыталось учитывать и христианские воззрения, и народные

обычаи, но это не внушало доверия, так как создавало иллюзию того, чего, по

сути дела, не было.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ААЭ – Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи

Археографической экспедицией императорской Академии наук.

АИ – Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией.

АРГ – Акты русского государства.

АЮ – Акты юридические, или собрание форм старинного делопроизводства.

ДАИ – Дополнения к Актам историческим, собранным и изданным Археографической

комиссией.

ЗАРГ – Законодательные акты русского государства второй половины XVI – первой

половины XVII века.

КК – Кормчая книга.

ОДиД – Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего

Правительствующего Синода.

ПСЗ – Полное собрание законов Российской империи.

ПСПиР – Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству

православного исповедания Российской империи.

РЗ – Российское законодательство Х – ХХ веков.

РИБ – Русская историческая библиотека, издаваемая Археографической комиссией.

Соб. Улож. – Соборное Уложение.

ЦГАДА – Центральный государственный архив древних актов.

ЦГИА – Центральный государственный исторический архив.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Акты исторические, собранные и изданные Археографиче-

скою комиссией). СПб.. 1841—1842. Тт. I—V.

2 Акты, относящиеся до юридического быта древней России.

СПб., 1857. Т. 1; 1864. Т. II; 1884. Т. III.

3. Акты русского государства. М. 1975.

4. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской им-

перии Археографическою Экспсдициею Императорской Академии

наук. СПб., 1836. Тт. I—IV.

5. Акты юридическия, или собрание форм старинного делопро-

изводства, СПб., 1838.

6. Домострой благовещенского попа Сильпестра. М., 1849.

7. Дополнения к Актам историческим, собранный и изднкныя

Археографическою Комиссиею. СПб., 1846—1875. Тт. I, II. V, VIII.

8. Законодательные акты русского государства второй по.юан-

ны XVI—первой половины XVII века. Л., 1986.

9. Книга правил св. апостол, св. соборов вселенских. М.. 1862.

10. Кормчая книга. Б. м. и г. Перепечатано с издания 1653 г. Чч. 1—2.

П.Лебедев Д. И. Собрание историко-юридических актов И. Д. Беляева. М., 1881.

12. Лихачев Н. П. Сборник актов, собранных в архивах и

библиотеках. СПб., 1895. Вып. 1.

13. Новый завет. М., 1983.

14. Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего

правительствующего Синода. СПб., 1868—1914. Тт. 1—12,

14—16, 18—23, 26, 28, 29, 31, 32, 34, 39, 50.

15. Память от старосты попооскаго к священнику села Курмори о повенчании

брака 1662 года//П е р о в И. Ф. Епархиальный

учреждения в русской церкви в XVI и XVII веках. Рязань, 1882.

С. 205.

16. Память от старосты поповскаго Дмитриевскому попу Феодору о погребении

скоропостижно умершего и о повенчании брака.

1677 года//П е р о в И. Ф. Епархиальныя учреждения в русской

церкви в XVI и XVII веках. Рязань, 1882. С. 206.

17. Памятники русского права. М., 1952—1963. Вып. I—VIII.

18. Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830.

Тт. I—XXV. Собрание первое.

19. Полное собрание постановлений и распоряжении по ведом-

ству православнаго исповедания Российской империи. СПб., 1869—

1911. Тт. 1-Х.

20. Русская историческая библиотека, издаваемая Археографическою Комиссиею.

СПб., 1875. Т. II; 1898. Т. XVII.

21. Русская Правда//Российское законодательство X—XX веков. М., 1984. Т. I.

С. 47, 48, 64—80.

[1] ПСЗ Т V. № 2789. Ст. VII; т. VII. № 4722

[2] Там же. Т. IV. № 1820. Ст. 20.

[3] Соб. Улож. Гл. XX. Ст. ст. 60, 62, 85.

[4] ПСЗ. Т. XII. № 9019; т. XVI, № 12.289.

Гл. XI, П. 1; т. XVII, № 12.547. Гл. XXV, П. 1; ПСПиР. Т. П. № 485.

[5] ПСЗ. Т. I. № 772; т. III. № 1552, 1690.

[6] Там же. Т. II. № 1266.

[7] Там же. Т. VI. № 3628.

[8] Там же. Т. XII. № 9019.

[9] ПСЗ. Т. XIX. № 13.816. П. 1.

[10] ПСЗ. Т. XII. №. 9052; ЦГИА, ф. 796, оп. 79, № 685.

[11] Соб. Улож. Гл. X. Ст. 99; гл. XI. Ст. 1—3, 9, 28; Судебник 1550 г. Ст. 26.

[12] ПСЗ. Т. XI. № 8555, 8578. 8836. П. Н.

[13] Соб. Улож. Гл. XIX. Ст. 21; РЗ. Т. III. С. 382.

[14] Соб. Улож. Гл. XIX. Ст. 37.

[15] Там же. Ст. 36.

[16] Соб. Улож. Гл. XIX. Ст. 38.

Другим исключением был случаи, когда зять приходил в дом

с условием, что он будет работать в посаде вместо тестя (Ст. 23).

[17] ПСЗ. Т. VII. № 4624. Ст. 48.

[18] Там же. Т. XI. № 8504. П. 23; т. XIV. № 10.237. Гл. XXX. П. 4.

[19] Там же. Т. VI. № 3890. П. 7.

Принцип единого социального статуса супругов был подтвержден последующими

указами (Т. XVI. № 11.908. Гл. VI. Ст. 5; № 12.275; Т. XX. № 15.070).

[20] Там же. Т. XX. № 14.290. П. II.

[21] ПСЗ. Т. XXII. № 16. 187. П. ЗА.

То же относилось к мещанскому сословию (т. XXII. № 16.188.П. 82).

[22] Там же. Т. XIV. № 10. 237. Гл. XXX. Ст. 4.

[23] ПСЗ. Т. XXII. № 16. 187. П. 7; № 16.554.

[24] АРГ. № 45.

[25] ПСЗ. Т. II. № 751, 762, 803, 814. Ст. 7.

Сделка купли-продажи вотчины должна была быть подписана также женой.

[26] ПСЗ. Т. V. № 2952.

[27] Там же. Т. X. № 7651.

[28] ПСЗ. Т. X. № 7651.

[29] Там же.

[30] ПСЗ. Т. XII. № 9513.

[31] ПСЗ. Т. XIII. № 10. 111.

[32] Там же. Т. XVI. № 11. 764.

[33] Там же.

[34] Там же. Т. XX. № 15. 022.

[35] Соб. Улож. Гл. XXI. Ст. 88.

[36] ПСЗ. Т. I. № 441. Ст. 16, 22.

[37] Там же. Т. II. № 1298.

[38] Там же. Т. XIV. № 10.238; Т. XV. № 10.789. Гл. IV. Ст. 10.

[39] Домострой. Гл. XXIX.

[40] Там же. Гл. XXII.

[41] См.: Шашков С. С. История русской женщины. С. 60—62, 71-74.

[42] О конфликтах между супругами идет

речь и в тех делах, где решается вопрос о расторжении брака - в прошениях много

фактов грубого обращения мужа с женой.

[43] ОДиД. Т. XI. № 163.

[44] Там же. № 383.

[45] ОДиД. Т. XXI. jY« 90.

[46] Там же.

[47] Там же. № 335.

[48] ОДиД. Т. XXIII. № 448; Т. XXVI, ЛЬ

189, 278 Т XXVIII № 173; ПСПиР. Т. VII. № 2533.

[49] ОДиД. Т. XI. № 519; Т. XIX. Л» 157;

Т. XXIX. № 526; Т. XXXI. № 141, 243; ЦГИЛ, ф. 796, он. 79, № 598; ЦГЛДЛ, ф 248

оп. 14, кн. 790, № 59.

[50] ЦГИА, ф. 796, оп. 79, № 667, 775, 777, 783.

[51] ПСЗ. Т. XXI. № 15.379. Ст. VIII, IX.

Нельзя не заметить сходство этих положений с христианскими заповедями.

[52] Домострой. Гл. XV.

[53] ААЭ. Т. IV. № 155. С. 206.

[54] Соб. Улож. Гл. X. Ст. 176.

[55] Соб. Улож. Гл. XXII. Ст. 1-3.

[56] Там же. Ст. 6, 5; ПСЗ. Т. I. № 441. Ст. 90-92.

[57] Домострой. Гл. XVIII.

[58] ОДнД. Т. II. Ч. II. № 1066.

[59] Там же. Т. VIII. № 456, 469; Т. IX. № 482; Т. XVI. № 381; Т. XXII. № 566.

[60] ПСЗ. Т. XVIII. № 13. 185.

[61] ПСЗ. Т. XX. № 14.392. Ст. 391.

[62] Там же. Т. VI. № 4022. О монахах. П. 9.

[63] ПСЗ. Т. I. № 696.

[64] Там же.

[65] Там же. Т. II. № 1057.

[66] ПСЗ. Т. VIII. № 5658.

[67] Там же. Т. XVIII. № 13. 185.

[68] Там же. Т. XVII. № 12. 593.

[69] Соб. Улож. Гл. П. Ст. 9.

[70] Там же. Ст. 7, 10.

[71] РЗ. Т. III. С. 263.

[72] Соб. Улож. Гл. X. Ст. 132, 203, 207, 245.

[73] ПСЗ. Т. I. № 290; Т. П. № 1298.

[74] Там же. Т. XVII. № 12.647.

[75] ПСЗ. Т. V. № 3204. П. 2; ОДпД. Т. XIV. № 374.

[76] ПСЗ. Т. XXIV. № 18.001.

[77] Там же.

[78] См., например: Неволи и К. А. Поли.

собр. соч. Т. III; Шашков С. С. История русской женщины; Азаревич Д. Русский

[79] брак//Журнал Гражданского и

Уголовного права. 1880. № 5, 6; Савельев А. Л. Очерк личных и имущественных

отношений между супругами по русским законам и обычному праву//Юридический

Вестник. 1878. № 12; Смирнов А. Г. Очерки семейных отношений по обычному

праву русского народа.

1 Неволин К. А. Поли. собр. соч. Т. III. С. 401.

[80] АИ. Т. I. № 154. XII. С. 263; Соб. Улож. Гл. XX. Ст. 20, 110.

[81] ДАЙ. Т. I. № 52.

С пятнадцати лет разрешалось выступать в суде (Соб. Улож. Гл. XIV. Ст. 5).

[82] ПСЗ. Т. II. № 696.

[83] Неволин К. А. Поли. собр. соч. Т. III. С. 400.

[84] Соб. Улож. Гл. XVI. Ст. 54; АЮ. № 398.

[85] ПСЗ. Т. II. № 761.

[86] ДАЙ. Т. I. № 52, XXXVI.

[87] Соб. Улож. Гл. XVI. Ст. 23, 54.

[88] ЗАРГ. № ПО.

[89] Соб. Улож. Гл. XVI. Ст. 10; ПСЗ. Т. II. № 633 Ст 4 № 860

[90] ПСЗ. Т. V. № 2789. Ст. 4—6; Т. XVI.

№ 12095 П 4-Т. XVII. № 12.430. П. 6; Т. XXI. № 15.218.

[91] ПСЗ. Т. VII. № 4624. П. 46.

[92] Там же. Т. IV. № 2205.

[93] Там же. Т. VIII. № 5462.

[94] ПСЗ. Т. VIII. № 5462, 5817, 5975.

[95] Там же. Т. XI. № 8363, 8637.

[96] ЦГАДА, ф. 248, оп. 13, кн. 720, № 25.

[97] ПСЗ. Т. XX. № 14.333.

[98] ПСЗ. Т. XX. Кг 14. 333. Ст. 2; №

14.392, Ст. 212, 213; Т. XXII. № 16.187. Ст. 59.

[99] ПСЗ. Т. XX. № 14.392. Ст. 214.

[100] Там же. № 14.392. Ст. 215. П. 3.

[101] Там же.

[102] Там же. Ст. 216.

[103] ПСЗ. Т. XX. № 14. 392. Ст. 222. П. 4, 6, 7.

[104] Там же. П. 8, 10.

[105] Там же. П. 12, 13.

[106] Там же. П. 5.

[107] ПСЗ. Т. XX. П. 17; Т. XXIII. № 16.950.

[108] Там же. Т. XX. № 14.392. Ст. 222. П. 15, 16.

[109] Там же. Ст. 215. П. 7, 8.

[110] Там же. П. 9, 10.

Несовершеннолетним, у которых не было имений, дворянская опека помогала

определиться на какую-либо государственную службу или помещала в общественные

училища (Ст. 217).

[111] ПСЗ. Т. XX. № 14. 392. Ст. 218, 215. П. 12.

[112] Там же. Ст. 219.

[113] 7 Там же. Ст. 215. П. И.

[114] Там же. Ст. 293.

[115] Там же. Ст. 296—299, 305,

[116] Там же. №14. 422.

[117] ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1, ч. XXI. №. 164.

[118] ПСЗ. Т. XXIII. № 17.107.

[119] ПСЗ. Т. XXI. № 15. 218.

[120] ПСЗ Т. XXII. № 16.300. Ст. 1.

[121] Там же. Ст. ст. 2-4.

[122] ОдиД. Т. XXIX. №421; ЦГАДА, ф. 1183. оп. 1, ч. XI. №519.

Более ранних упоминаний я не обнаружила.

[123] ОдиД. Т. XXIX. № 421

[124] ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1, ч XIII № 112.

[125] ПСЗ. T.XV.№1 1.509.

[126] Там же.

[127] ПСЗ.Т.ХУ1. № 11.647, 11.699.

[128] ОДиД. Т. VII. № 261; Т. VI. № 306; Т. IX. № 427; ПСПиР. Т. V. № 1867.

[129] Соб. Улож. Гл. XVI. Ст. 15.

[130] ПСЗ. Т. I. № 64.

[131] Там же. № 459.

[132] Там же. Т. И. № 700, I. Ст. 8.

[133] ЗАРГ. № 37.

[134] ДАЙ. Т. 1. № 52. С. 108.

[135] ЗАРГ. № 86.

[136] Там же.

[137] ЗАРГ. № 202.

[138] ЗАРГ. № 161. Ст. 3.

[139] Там же. Ст. 9.

[140] ЗАРГ. № 205.

[141] Там же.

Соборное Уложение повторило это в главе XVII ст. ст. 10 и 12 с теми же

ограничениями по распоряжению.

[142] ЗАРГ. № 190.

[143] ЗАРГ. № 211.

[144] Соб. Улож. Гл. XVII. Ст.ст. 2, 3; Гл. XVI. Ст. 16.

[145] Соб. Улож. Гл. XVII. Ст. 2; гл. XVI. Ст. 16.

[146] Там же. Гл. XVII. Ст.ст. 7, 8; РЗ. Т. III. С. 359.

[147] Памятники русского права. Вып.

пятый. С. 449—450- Соб. Улож. Гл. XVI. Ст. 8.

[148] Памятники русского права. Вып. пятый. С. 449.

[149] Соб. Улож. Гл. XVI. Ст. 17.

Это право было распространено и на вдов иноземцев, а также на вдов

дворянского происхождения, которые вышли замуж за крещеных иноземцев (Гл.

XVI. Ст.ст. 18, 19).

Мера должна была ускорить ввод прожитка в служебный оборот (РЗ. Т. III. С. 346).

[150] Соб. Улож. Гл. XVI. Ст. 21; Памятники русского права. Вып. пятый. С. 472.

[151] Соб. Улож. Гл. XVI. Ст.ст. 22, 23.

Эта норма повторила указ 1636 года.

[152] Памятники русского права. Вып. пятый. С. 474.

Соборное Уложение утвердило эту норму для всех вдов, чьи мужья погибли

неверстаннымн (Гл. XVI. Ст. 33).

[153] Памятники русского права. Вып. пятый. С. 481-482.

[154] Соб. Улож. Гл. XVI. Ст.ст. 30—32.

[155] РЗ. Т. III. С. 349.

[156] Шватченко О. А. Размещение и

структура вотчинного землевладения в первой трети XVII в.//Исторические

записки. М.,1987. Т. 115. С. 300.

[157] ПСЗ. Т. I. № 633. Ст. 15.

[158] Там же. Ст. 28.

[159] ПСЗ. Т. II. № 860.

[160] ПСЗ. Т. V. № 2789.

[161] ПСЗ. Т. VIII. № 5717.

[162] ПСЗ. Т. VIII. № 5717; Т. VII. №

4722; Т. XI. № 8190- Т XII № 9095; Т. XVI. № 11.740, 12.194; Т. XXII. №15.971

[163] ЦГАДА, ф. 248. оп. 9, кн. 512, №

50; кн. 517, № 48; кн. 522. № 28, 37, 96, ПО, 119.

[164] ПСЗ. Т. II. № 1157, II. Ст.ст. 1, 2.

[165] Там же. Ст. 3.

[166] ПСЗ. Т. IV. № 1832.

[167] Там же. № 1863.

[168] ПСЗ. Т. VI. № 3485.

[169] ПСЗ. Т. X. № 7697; т. XI. № 8107;

Т. XIII. № 9726, 9950, 10.005; Т. XV. № П.150. 11.386; Т. XVI. Ns 12.060. Ст.

XI, XII; Т. XXIV. № 17.996. Ст.ст. 4—6; Т. XXV № 19. 099.

[170] ПСЗ. Т. VI. № 3485. Гл. IV. Кн. IV. Ст. 8.

[171] Там же.

[172] ПСЗ. Т. VI. № 3485. Гл. IV. Кн. IV. Ст 8

[173] ПСЗ. Т. VIII. № 5283.

[174] ПСЗ. Т. XI. № 8107; Т. XIII. № 10 005

[175] ОДиД. Т. II. Ч. I. j\'s 31, 138;

Т. III. № 67; Т. V № 150; Т. VIII. № 107.258; Т. XV. № 377; Т. XVI. № 327 392-

Т XIX № 26.

[176] ПСЗ. Т. X. № 7761; ПСПпР. Т. X. № 3309

[177] ПСЗ. Т. XV. № 11.278.

[178] Там же.

[179] КК. Гл. 42.

[180] Способны А. Д. О разводе в России. С. 38.

[181] Первую точку зрения выдвигал А.

С. Павлов; вторую поддерживали А. И. Загоровскин, К.П.Победоносцев, А. А.

Завьялов. Павлов А. С. Курс церковного права. С. 388; Загоровскин А. И. О

разводе по русскому праву. С. 158; Победоносцев К. П. Курс гражданского права.

Ч. П. С. 92; Завьялов А. А. К вопросу о браке и брачном разводе//Странник.

1892. № 3. С. 453.

[182] КК. Гл. 46.

[183] ААЭ. Т. IV. № 162.

[184] Там же.

[185] АЮ. N° 326.

[186] ПСЗ. Т. I. № 412. Ст. 3.

[187] ААЭ. Т. IV. № 247, 309.

[188] АЮ. № 404, I.

[189] Там же. II.

[190] ПСЗ. Т. I. № 563.

[191] Костомаров Н. И. Очерк домашней

жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. С. 150.

[192] Олеарий А. Указ. соч. С. 220.

[193] ААЭ. Т. IV. № 247, 309.

[194] ПСЗ. Т. V. № 4022; О монахах. П. 5.

[195] Там же. П. 4.

[196] Там же.

[197] ПСПиР. Т. III. № 1044. П. XI; ПСЗ. Т. VII. № 4190.

[198] ОДиД. Т. VI. № 218.

[199] ОДиД. Т. XI. № 364.

[200] ОДиД. Т. VIII. № 464; Т. X, №

360; Т. XI. № 103, 129; ПСПиР. Т. П. № 512; Т. VI. № 2226; Т. VII. № 2404,

2432.

[201] ОДиД. Т. XI. № 476; ЦГИА, ф. 796,

оп. 14, № 165; оп. 31. № 95; оп. 34, №221; оп. 44, № 286; оп. 52, № 165; оп.

54, № 127. 178; оп. 66, № 165; ЦГАДА, ф. 248, оп. 14, кн. 781, № 24.

[202] В Евангелии от Марка это било

згшнсано в ином виде: «...кто разведется с женою своею и женится на другой, тот

прелюбодействует от нее; и если жена разведется с мужем своим и выйдет за

другого, прелюбодействует» (Мк, 10, 11).

[203] КК. Гл. гл. 44, 48, 49.

[204] КК. Правило Василия Великого. № 21.

[205] ААЭ. Т. IV. № 155. С. 206; ПСЗ. Т. VI. № 3963. П. 1.

[206] ЦГИА, ф. 796, оп. 43, № 228, 230;

оп. 54, № 347, 349; оп. 59, № 358; оп. 79, № 585, 587, 590, 592, 593; ф. 797,

оп. 1, № 10/155; № 10/203; ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1, ч. VII, № 291, ч. IX, № 37.

ч. XIV, № 134; ПСПиР. Т. V. № 1807; Т. VIII. № 2840; т. IX. № 2892.

[207] ОДиД. Т. VI. № 197, Т. VIII. №

133, 310. 473, 631; Т. IX. № 30; Т. XVI. № 182; Т. XX, № 168; Т. XXII, № 233,

462.

[208] ЦГИА, ф. 796, оп. 39, *й 262; оп.

41. № 244; оп. 52, № 349, 350; оп. 78. № 475; оп. 79, № 591; ф. 1348. оп. 51.

ч. I. № 9/60; ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1, ч. VII, № 365, 471; ч. VIII, № 6.

[209] КК. Правило шестого вселенского собора в Трулле. № 98.

[210] КК. Гл. 48. Грань 11. Лист 5.

[211] КК. Гл. 48. Грань 11. Лист 21.

[212] ПСЗ. Т. II. № 702. П. 6, № 773, 846; 1266; 1285.

[213] КК. Гл. 48. Грань 11. Лист 7.

Аналогичное право было предоставлено жене (Лист 31).

[214] ПСЗ. Т. VII. № 4190. П. 13.

[215] КК. Гл. 48. Грань 11. Листы 8—10.

[216] Олеарий А. Указ. соч. С. 217—218.

[217] Русским Сыт по воспоминаниям современников. Ч. I. С. 64.

[218] См.: Леонтьев А. К- Нравы и

обычаи//Очерки русской культуры XVI в. Ч. II. А. 65.

[219] КК. Гл. 48. Грань. П. Лист. 33.

[220] Там же. Лист. 60.

[221] ПСПиР. Т. V. № 1841; ОДиД. Т. IV. № 203; ЦГИА, ф. 796, оп. 79, № 599.

[222] КК. Правило шестого вселенского собора в Трулле. № 93;

Правила Василия Зсликого. № 31, 36, 46.

[223] ЦГИА, ф. 796, оп. 70, № 566;

ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1, ч. VII. № 296, 390; ч. VIII. № 124, 166, 194, 216; ф.

248, оп. 14, кн. 782, М 31.

[224] ОДиД. Т. XXI. № 466.

[225] ПСПиР. Т. IX. № 3095.

[226] ОДиД. Т. IX. № 40.

[227] ОДиД. Т. I. № 198; Т. XVI, № 357; ЦГИА, ф. 796, оп. 59, № 352.

[228] См.: Загоровский А. И. О разподе по русскому праву. С. 146.

[229] КК. Гл. 44. Лист 42; Гл. 48. Грань II. Лист 71.

[230] ПСЗ. Т. VI. № 3628.

[231] ПСЗ. Т. I. № 562; Т. П. № 702. Ст. 6; Т. III. № 1395.

[232] ПСЗ. Т. II. № 1266.

[233] ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1, ч. XX, №209; ПСПиР. Т. VIII. № 2750.

[234] ПСЗ. Т. XVIII. № 12.934; 13.097;

ЦГИА, ф. 796, оп 52 № 345; оп. 53, № 335, 336, 338; оп. 59, № 353; оп. 67 №

368- оп 79; № 571, 573-576, 578, 579.

[235] ПСЗ. Т. XVII. № 10. 086.

[236] КК. Гл. 48. Грань. 4.

[237] ОДиД. Т. VIII. № 326, ПСПиР. Т. VI. № 2150.

[238] См.: Загоровский А. И. О разводе

по русскому праву. С. 163—164; Олеарий А. Указ. соч. С. 220; Аз а реви ч Д.

Русский брак//Журнал Гражданского и Уголовного права. 1880. № 6. С. 114;

Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и

XVII столетиях. С. 106; Способин А. Д. О разводе в России. С. 29.

[239] 'Загоровский А. И. О разводе С. 184.

[240] ОДиД. Т. VIII. № 273.

[241] См.: Кузьмин А. Г. Татищев. С. 328.

[242] См.: Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. С. 129.

[243] ОДиД. Т. XXVI. № 278; Т. XI. № 10, 353; ПСПнР. Т. VII. Кв 2193.

[244] ЦГАДА, ф. 248, оп. 14, кн. 790, № 59.

[245] 3агоровскии А.И. О разводи но русскому праву. С. 199—200.

[246] ОДиД. Т. П. Ч. I. № 99.

[247] Там же. С. 67; Т. XV. № 193, 221;

ПСПиР. Т. IX. № 2924; Т. X. № 3556; ПСЗ. Т. XX. № 14.886.

[248] ПСЗ. Т. XII. № 5655; Т. XVIII. №

12.935; ПСПиР. Т. VII. № 2400. 2606, 2608; Т. VIII. № 2771.

В этой связи по меньшей мере странным выглядит утверждение С. Д. Горского,

что самовольные разводы признавались церковью законными (Горский С. Д.

Русская женщина XVIII столетия. С. 32).

[249] См.: Загоровский А. И. Курс

семейного права. Одесса, 1909. С. 119—120, 124, 125; Розанов Н. И. История

Московского епархиального управления со времени учреждения Св. Синода (1721 —

1821). Ч. I. Кн. I. С. 87-88.

[250] КК. Правило Василия Великого. № 77.

[251] ПСЗ. Т. V. № 3006. Артикул 171.

[252] ЦГИА, ф. 796, оп. 39, № 254. 258.

259; оп. 43, № 287, 366; оп. 44, № 283; оп. 52. № 340; оп. 53, № 331, оп. 59, №

349; оп. 66, № 368, 370. 371. 373—376, 395; оп. 67. № 363; оп. 78, № 461; оп.

79, № 567, 594; ф. 797, оп. 1, № 11/439; ЦГАДА, ф. 1183. оп. 1, ч. III. № 205;

ч. VII, № 146, 280, 296; ч. VIII. № 14, 166, 194; ч. XIV. № 52, 67, 105; ч.

XXI. № 96; ч. XXIII, № 269; ч. XXIV, № 124.

[253] ЦГАДА, ф. 248, on. 14, кн. 782, № 31

[254] ЦГИА, ф. 796, оп. 39, № 256; оп.

44. № 281, 284 498- оп 54 142: оп. 78. № 458: ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1,ч XIV № 52

[255] ПСЗ. Т. XX. № 14.356, 14.948; Т.

XXIII. № 17.191; ЦГАДА, ф. 1183. оп. 1, ч. VI, № 530.

[256] АИ. Т. I. № 298. С. 541.

[257] Стоглав. Гл 68

[258] ОДиД. Т. VI. № 308.

[259] ПСПиР. Т. VI. № 2308.

[260] Там же. № 2153; ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1, ч. XIII, № 294.

[261] ПСПиР. Т. VI. № 2209.

[262] ОДиД. Т. VI. № 308; ЦГИА. ф. 796,

оп. 31. № 164; оп. 43, № 223; оп. 66, № 380, 484, ЦГАДА. ф. 1183, оп 1 ч VII, №

291

[263] ОДиД. Т. XXVI. № 306; ПСПиР. Т. II. № 452; Т IV № 1345

[264] ПСЗ. Т. V. № 3006. Артикул № 172.

[265] ОДиД. Т. VII. № 302; т. XXVI. Кг

223; Т. XXXI. № 269; ЦГИА, ф. 796, оп. 26, № 325; оп. 66, № 401.

[266] ОДиД. Т. IX. № 140; Т. XI. № 269;

Т. XII. № 368; Т. XX. № 290: ПСПиР. Т. VI. № 2230.

[267] ПСЗ. Т. XIX. № 14.229.

[268] ЦГИА, ф. 796, оп. 66, № 306;

ЦГАДА, ф. 1183, оп. I, ч. XXI, № 289; ПСПиР. Т. VII. № 2335, 2553; ПСЗ. Т. XIX.

№ 14229; Т. XX. №. 14. 899; Т. XXI. № 15. 295.

[269] «Павлов А. С. Курс церковного

права. С. 379. Аналогичную точку зрения поддерживал И. Ф. Перов (Епархиальные

учреждения в русской церкви в XVI и XVII вв. С. 149).

[270] ЦГИА, ф. 796, оп. 79, № 601.



(C) 2009